Другой мужчина и другие романы и рассказы - Бернхард Шлинк

Я люблю тебя, и мне не хватает тебя. Когда я вернусь, мы все начнем сначала, да?» Он знал, как она будет усмехаться, читая, – удивленно, радостно, чуть скептически. Двадцать лет назад он влюбился и в эту усмешку тоже, и она все еще его очаровывала. Он приклеил на открытки марки, вышел, оставив пиджак на спинке стула и газету на столе, перешел через улицу и опустил открытки в почтовый ящик.

Он вернулся за свой столик и стал смотреть в окно на проходивших по тротуару. Окно было открыто; он мог бы окликнуть любого из них, и они бы поговорили. От тротуара Томаса отделяла какая-нибудь пара метров. Всего пара шагов – и он станет одним из них, прохожим на тротуаре. И наоборот, они могли, сделав несколько шагов, войти в кафе и, как он, сесть за столик, быть может, напротив него или рядом с ним. Один как раз свернул с тротуара в кафе, заказал у стойки кофе с пирожным, назвал себя, нашел столик, достал книгу, бумагу и ручку и, когда официантка с заказом на подносе поинтересовалась, кто тут Том, кивком подозвал ее к себе. Том. Вот, и зовут так же.

Он снова уставился в окно. На тротуаре кипела жизнь. И что только делают там все эти люди? Разумеется, он понимал, что вот те двое идут, тесно обнявшись, заглядывают в глаза друг другу и целуются, а эти отец и мать этого ребенка идут с полными сумками покупок; что негр в потрепанной одежде, раз за разом входящий слева в его поле зрения, попрошайничает; что там прошли мимо гуляющие туристы, а тут школьники и что человек в коричневых брюках и блузе доставляет пакеты в компании «Юнайтед Парсел Сервис». Но зачем все они делают то, что они делают? Зачем она, такая прелестная и милая, обнимает этого прыщавого нахала? Зачем эти родители произвели на свет своего визгливого мучителя, зачем растят его и накупают ему всякого? Зачем они сами нужны в этом мире? Папаша похож на ученого мужа, чванливого и ничего не добившегося, а для мамаши даже одного этого ребенка явно слишком много. Чего ждет этот попрошайка и как он дошел до такой жизни, что вот ждет… – а с какой стати он должен кого-то интересовать? Кому стало бы не хватать этих беспричинно веселых туристов, если бы земля вдруг разверзлась и поглотила их? А кому – этих школьников, если бы они сейчас умерли? Родителям? Но не все ли равно, будет ли их не хватать сейчас их родителям, или потом – их детям, или еще позже – их внукам и внучкам? Трагедия ранней смерти? Но то, что не удается пожить после ранней смерти, казалось Томасу столь же мало трагичным, как и то, что не удается пожить после поздней смерти – или вообще не удается пожить, не добравшись до рождения.

Курьер «Юнайтед Парсел Сервис» споткнулся и полетел на тротуар вместе с пакетом, который нес. Зачем он ругается? Если смерть ужасна, он должен радоваться, что живет, а если смерть прекрасна, то перед лицом ее вечности настоящее – и этот миг его падения – не имеет значения. Прошла красивая пара – гибкие, сильные, веселые, с умными, живыми лицами. Он не был прыщавым нахалом, она не была милой дурочкой. Но это ничего не меняло. Тщетность и ничтожность здесь не бросались в глаза, но Томас видел их и там, где они не были ясно заметны. Он видел их везде.

Он спросил себя, мог бы он, если б имел оружие, расстрелять этих прохожих, как его сыновья расстреливают противников в компьютере. Он заработал бы неприятности, а ему не нужны были неприятности. Но люди, появлявшиеся в рамке окна, не были для него ближе, реальнее, живее, чем фигурки, появлявшиеся на экране. Да, они были такие же люди, как он. Но от этого они не становились ему ближе.

7

Позднее он вспоминал, что его падение началось в этот день и в этом месте. С этого момента он уже был падающим – как на картине Макса Бекмана, которую он видел в квартире президента строительного консорциума. Он падал вниз головой, беспомощный, несмотря на всю силу мускулистого тела и несмотря на мощно выброшенные, как для плавания, руки и ноги. Он падал среди горящих домов, среди его горящих домов, тех, которые он строил, и тех, в которых он жил. Он падал в окружении птиц, которые его освистывали, ангелов, которые могли бы его спасти, но не спасали, лодок, которые устойчиво плыли в небе, как мог бы и он устойчиво плыть в небе, если бы не влетел в эти дома.

Он возвратился и продолжил прежнюю жизнь. Свою берлинскую жизнь с семьей, бюро и друзьями, для которых он был мужем Ютты, отцом троих детей, архитектором и художником-любителем. С этими друзьями и с их семьями он давно был связан, они ездили вместе в отпуск, переживали семейные кризисы, делили заботы о детях. Среди них он чувствовал себя как рыба в воде, когда каждый может во всем довериться каждому, хотя лучше, чтобы до этого не доходило, и когда все владеют совместным богатством воспоминаний, анекдотов и шуток. С гамбургскими друзьями все было иначе. Хотя не столь многочисленные, как в Берлине, друзья водились у него и там, с ними его свела не профессия, а Вероника; некоторые имели детей, но в большинстве они были бессемейные. Для них он был художник, с которым у Вероники договор и от которого у нее ребенок; этот художник был приятен в общении, но у него была еще другая жизнь, и из нее он вторгся в их мир в конечном счете как чужак. С лучшей подругой Вероники, работавшей детским врачом, у него установились теплые, доверительные отношения, но и тут были недомолвки из-за его другой жизни. Иной, но по-другому, была его вторая берлинская жизнь. Как и сама Хельга, ее друзья были почти на двадцать лет моложе его, они еще завершали учебу или входили в профессию, их мир еще не был выстроен, они готовы были принять многое, в том числе и «папика» Хельги, человека разностороннего, щедрого, готового дружески и разумно посоветовать, как начать свое дело или выбрать квартиру. Они бывали довольны, когда Хельга приводила его с собой или когда собирались у нее и он был в числе приглашенных. Но его контакты с ними были поверхностными, какими, по-видимому, они были и среди