Гарвардская площадь - Андре Асиман

Она была персиянкой, прочла всего Данте по-итальянски, потом по-испански, потом на фарси. Вторая оказалась кудрявой блондинкой по имени Шейла – и была она, как я мог бы и сам догадаться, врачом лечебной физкультуры.

Оказалось, Шейла его не интересует. Что парадоксально, интересовала его мисс Частые Посещения Туалета. После той их первой ночи она исчезла, и теперь она создавала ему трудности, а не наоборот. Я мог бы это предвидеть. Он, впрочем, не слишком переживал. Кембридж меньше Парижа. Рано или поздно они столкнутся нос к носу. А телефон ее он не записал? Потерял. Знает, где она живет? Нет. Темно было, он был пьян, не приметил. Что же до Pléonasme из la soupe populaire – которая действительно объявилась на третий день и оказалась, как он и полагал, француженкой из еврейско-марокканской семьи, – он в итоге переспал с ней в своей комнате, когда квартирная хозяйка, переименованная в миссис Арлингтон с Арлингтон-стрит, уже спала. А потом он скоропалительно – за три-то дня! – по уши влюбился в Остина, мальчишку, при котором она состояла круглосуточной нянькой. Он ломал себе день, чтобы отвезти ее к школе, чтобы она забрала Остина в два часа дня, потом они ехали втроем в Фанейл-Холл, ставили машину и покупали три мороженых. Все это держалось в тайне: нельзя было допустить, чтобы мальчик сообщил родителям, что дружок его няньки – таксист, который забирает их каждый день и катает вокруг Фанейл-Холла, пока не найдет, где запарковаться. Забирать мальчика – порой сам по себе – он продолжал еще долго, даже когда давно выяснил, что, помимо него, нянька спит еще и с отцом мальчика, за спиной у матери.

– Плевать мне, что она спит с кем-то еще. Я тоже сплю с другими. Но хоть какую-то совесть нужно иметь: обманывать человека, который боготворит сына того самого человека, с которым она его обманывает, – это ни в какие ворота! C’est de la perversité![19] Недопустимо. Тра-та-та-та-та-та.

– Мне кажется, ему хотелось остаться с Шейлой, – заметила персиянка, когда в тот день мы тоже остались вдвоем. Говорили мы по-французски – второй раз за лето Калаж открыл передо мною двери, которые, как мне казались, для меня заперты. Мне нравилось говорить с женщиной по-французски. Я будто вернулся домой. Женщине очень многое можно сказать по-французски. Не те вещи, которые невозможно перевести на английский, а те вещи, которые по-английски никому и в голову не придут и которых, соответственно, в англоговорящей голове просто не существует. И душу мне согрели не просто сами эти вещи и не описывающие их слова, а их эмоциональная окраска, подложка, тон голоса, моего голоса, столь многих голосов, которые в детстве говорили со мной по-французски и чьи крылья распростерлись сейчас над каждой моей фразой: они слушали и вторгались в мою речь далеко не нежеланным способом. Там, в кафе «Алжир», Калаж увидел двух женщин: трюк с сигаретой – неприкаянный экспат мечтает о возвращении, экзотический белый город на Средиземном море, к югу от Пантеллерии. С Шейлой она до того не была знакома: она сидела за одним столиком, Шейла за другим, а между ними сидел Калаж. Он в результате сумел rapprocher[20] обеих.

Не зная, что бы еще предпринять, я отвел ее в «Цезарион» на «счастливый час». Дешевому вину она предпочла травяной чай. К крылышкам не притронулась, назвав их конвейерной жрачкой для бедняков.

– Богатая барышня из Ирана? – предположил я.

Она рассмеялась.

– Очень богатая барышня из Ирана.

Ненадолго повисло молчание.

– А у тебя в Кембридже много друзей? – спросила она, явно решив сменить тему разговора.

– Нет, в основном аспиранты, – ответил я.

Она и сама аспирантка, сказала она, хотя легко могла сойти за молодую преподавательницу. Из Ирана она приехала в июле, задолго до начала занятий.

– Впервые в Америке? – поинтересовался я в надежде помочь ей сделать первые шаги по кембриджской территории.

– Нет, бывала тут много-много раз, – ответила она, будто едва ли не помимо воли подчеркивая то, что в первый момент могло показаться брошенным вскользь, самоироничным, – «очень богатая барышня из Ирана».

Фамилия ее была Ансари.

Я процитировал несколько строк персидского поэта, носившего ту же фамилию.

– Угу, все мне цитируют одно и то же, – заявила она, как будто приглашая придумать что получше.

Она, подобно крупье, умудрилась быстрым движением своих грабелек по столу с рулеткой сгрести с него все мои фишки. Я уставился на нее в недоумении. Ее открытый бестрепетный взгляд как бы отвечал: «Фишки кончились, верно?»

– Давай уж поужинаем вместе, – предложила она, когда мы застряли рядом с «Цезарионом». – Вряд ли мы сегодня еще увидим Шейлу или Калажа.

Я предложил перекусить в «Анечке». «Перекусить» на моем языке означало «поесть дешево». Ничего другого оно в обществе Калажа означать и не могло. Для нее же «перекусить» означало едва ли не неприличную спешку.

– А куда ты торопишься? – поинтересовалась она.

Я объяснил: Сервантес – четыре часа. Скаррон – час; Сорель – еще час; Банделло – бог его ведает. Рассказал про экзамены.

– И когда ты собираешься их сдавать? – осведомилась она.

– В середине января.

– Так всего несколько месяцев осталось. – В смысле: «Пора бы и за ум взяться».

«Нашла чем удивить», – хотелось мне ответить.

Меня всегда восхищали женщины, которым хватает остроумия говорить на прямоту. Я ей так и сказал. Ответ оказался не менее остроумный:

– Cher ami[21], я живу hic et nunc, здесь и сейчас, – произнесла она.

Хотелось ответить, что я, напротив, обитаю в iam non и nondum, в «уже нет» и «еще нет», но потом я решил, что оставлю это на потом.