Предчувствие - Анатолий Владимирович Рясов

они останутся исчезающими существами, на мгновение выглянувшими из обломков скал, из прорех между камнями. Неподвижными, юркими ящерицами. Какое-то неописуемое торжество бесцельности. И еще – аромат жизни, которая вот-вот закончится. Снова слова Альмы. Как и все предшествующие, эти фразы возникнут из будущего, из его собственного будущего.) Он снова подумает, что все это похоже на проникновение в миф – но не в первоначало, а в древность, полностью оторванную от истории, еще не начавшую скапливаться в культуру и оттого находящуюся в куда более сильной, невидимой связи не с состоявшимся или готовым состояться, а с ненаступающим.

Нужно будет не раз подняться по широкой, гулкой лестнице. Звук шагов опять станет врезаться в потолок и осыпаться по щербатым стенам. Черные изгибы перил; крохотное, неприметное окошко – где-то в самом верху. За ним – белые крылья (так почудится). Мастерская будет расположена на чердаке старого дома. (Пояснение Альмы: Никогда нет топота над головой, кроме разве что бесшумного вышагивания птиц, которое восхитительно.) Окно с видом на набережную, у одной стены – измазанная глиной ванна, у другой – два покрытых каменной пылью табурета и вращающийся станок, повсюду – лопатки, резцы, молоточки, напильники, кисти, тонкие деревянные спицы. Нередко она будет ночевать здесь, поэтому – еще кровать, небольшой шкаф, зеркало. Собственная комната и даже квартира Никона покажутся Петру какой-то невнятной роскошью в сравнении со строгим величием этой мастерской. Таким же изящным, как шорох ее длинной юбки.

– Но ведь если каждый будет притрагиваться к скульптурам, они разломятся на части.

– А я и не стану утверждать, что касаться их непременно должны все.

И вот он решится провести рукой по тонким, ломким пальцам, по неровностям вздыбленных лиц. После прикосновения фигуры покажутся невидимыми. Наверное, слепым известно о скульптуре кое-что, чего никогда не поймут зрячие (впрочем, слова «о скульптуре» здесь смело можно взять в скобки). Но слепые не раскроют тайны. Они будут молчать. Не случайно ведь и о его детских блужданиях с закрытыми глазами до сих пор никому не будет известно. Наверное, Альме можно будет о них рассказать. Нет, они станут молчать каким-то неприступным, завтрашним молчанием. Проводя рукой по извилинам борозд, она, вероятно, вспомнит о погружении пальцев в глину, о раздельности, о невозможности слиться с застывшим образом (нет уверенности, что слова «застывший» и «образ» сколько-нибудь уместны). Края серого камня наверняка надрежут кожу пальцев, но кровь примет цвет камня: да, именно так, кровь будет лишена привычного цвета, не нужно удивляться.

Альма скажет: Наверное, я так и не смогу разобраться с пристрастием древних к цвету, этап пестроты – это какая-то ошибка. Нарочитое разноцветье в скульптуре всегда избыточно, оно способно отвлечь от главного. У каждой из этих фигур, даже у крохотных статуэток, – свой собственный цвет, вернее – цвета, свое темное и свое светлое. Краски неизбежно отнимут их. Наверное, поэтому у меня никогда не получится заниматься живописью: все эти ритуалы, связанные с палитрой, для меня лишние. Нет, никаких картин.

Петр спросит: А графика?

Альма скажет: Рисунки, если они лишены разноцветья, тогда я готова понять их. Это почти что двухмерная скульптура. Каждый – как одна длинная, изгибающаяся линия. Не так в дереве или мраморе. Но это и не наброски для скульптур. Все всегда – набросок для чего-то другого, следующего.

И скажет: Отношения жизни и времени странные: проектов как таковых ведь нет, только бесконечные дробящиеся начала, проекты планов. Но эти рисунки точно не надо воспринимать слишком серьезно. Все-таки с каменными и даже глиняными фигурами вернее, их без конца нужно избавлять от лишнего.

Как с моей прозой, совсем утратившей способность расширяться, едва не скажет Петр. Но сразу задумается о другом. На ее рисунках тени – часть лиц. Как и прожженные, просверленные отверстия. Часто такие похожие, словно выполненные одним и тем же специальным буравом.

Вдруг угол стола почудится таким острым, как будто готов пронзить стену до бесцветной крови (словно острие памяти внутри черепа). А когда они с Альмой пойдут по старым крышам, по гремящим выгнутым листам, изрисованным ржавчиной, пойдут сквозь ночную бессонницу, то в сером свете под сеющим дождем далекие профили темных фонарей и, совсем странно, даже их тени и даже отблески на подвижной речной воде покажутся ему скульптурами. Петр скажет об этом.

Нет, я вряд ли когда-нибудь смогу думать о работе, выходя из мастерской. (Альма.) А это работа? (Петр.) Да, но не в том, привычном смысле. Хотя и правда лучше найти другое слово. (Альма.) Дребезг подвижных железных листов, выкрашенных в цвета молнии. Стекающие с них черные потоки, собирающиеся в их изгибах лужи. Тонкая шаль, в которую она станет кутаться так, словно ее зазнобит. Эту не совсем законную прогулку будет сопровождать риск оступиться, поскользнуться на склоне, сорваться вниз. Они будут придерживать друг друга над каменно-неподвижными стенами. В пестром тумане. Под присмотром недружелюбного, морщинистого, осеннего неба, в складках которого уже начнет скапливаться завтрашний день, чувствуя свою жданность. Альма (вопреки обещанному): Главный недостаток фигур в том, что они готовы безо всякой меры перенимать мою бледность, я должна научиться избавлять их от нее. Петр: Разве? По-моему, они не бледные, а смуглые. Альма: Хорошо, если так. Но вполне возможно, что смуглость – лишь сумеречный подвид бледности.

Рассказывая о себе, она будет освещать закоулки его собственной жизни. Их дробящиеся паузами диалоги лишатся недомолвок. Или вернее – за ними проявится другая недосказанность, черпающая силы в молчании, в неподвижности. Там засверкают все непроизнесенные слова. (Оттого молчание снова покажется ему вплотную близким к будущему.) У нас так с братом – наверное, слишком много общения в детстве, и теперь уже вряд ли найдется нужда говорить. (Скажет Альма.) Люди бесконечно должны представляться друг другу, рассказывать про себя, узнавать друг друга: вот он я, знакомьтесь. В этом представлении что-то, а вернее все – не так, словно в грошовом, бульварном театре. Раньше всего этого – другие мысли, натужно пытающиеся быть сформулированными. Но люди упорно будут предпочитать выжимку болтовни оставшимся нераскопанными мыслям. И если уж нельзя избавить повседневность от плесени коммуникации, то от нее точно нужно попытаться очистить искусство. (Все это тоже скажет Альма.)

Ее хрупкость, ее уязвимость. Ее длинная юбка с разрезами по бокам. Случайность их встречи, складывающаяся в неотменяемый образ. Череда совпадений, отметающих прошлое как нелепую случайность. Совпадения, появляющиеся из будущего. Сокровенная, безмятежная сила их бесконечной немощи. (Это мысли Петра, и они не более неслышны, чем фразы, которые он вот-вот соберется произнести.) Еще ему покажется, что, проводя рукой по скульптурам, он коснется ее, а не их. Так и будет. Шорох длинных одежд. Локоны на ее висках – такие хрупкие, прозрачные, такие женские.

Паузы и аккорды дыхания. Распадающиеся на полуслове фразы. Миг прерванной мысли. Все замрет в ожидании, будет здесь только потому, что будут они двое. Молчание, переполненное речью и тонким звоном.

Ты жив? (Это вопрос Альмы.) Так ли это важно? (Это вопрос Петра.) Какое сейчас время года? (Это вопрос Альмы.) Похоже, у этого времени нет года. Он все никак не наступит. И мы по-прежнему у самого его кануна. (Это ответ Петра.) Необязательно, вдруг это безвременный год. Они просто не смогут встретиться – год и время. Вот и все. (Это предположение Альмы.) Или же этому году нужно не одно, а несколько времен. Триста шестьдесят пять, например. Или лишь сто. (Это предположение Петра.) Сейчас просто будет ночь.