В перспективе - Элизабет Джейн Говард

касались они. Разумеется, остальные этого не сознавали, но для миссис Флеминг это чувство ожило настолько остро и разрасталось так быстро, что, казалось ей, в конце концов непременно уничтожит их всех. Предстояло еще десять дней отпуска, четырнадцать уже было потрачено. Некоторые люди в буквальном смысле тратят отпускные дни, думала она, и он один из них.

Поначалу все шло не так уж плохо. К моменту приезда он совсем вымотался, и сочетание усталости и смены обстановки всецело захватило его заботами о собственном теле. Но он спал так неистово, купался, ел и пил с таким придирчивым научным вниманием к восстановлению собственных сил, что теперь его потянуло на какие-нибудь вдохновляющие впечатления. Муж Лейлы наводил на него скуку; Лейла, которая иногда забавляла его, была беременна; сама миссис Флеминг надоела ему (само собой), а с детьми он скучал всегда, как он сам говорил, – начиная с девяти месяцев до их рождения. И вот теперь он был занят тем, что начинал поддаваться скуке, которую нагонял на него Сен-Тропе: ему надоели пляжи, приелся весь местный кулинарный репертуар, восхитительных vin du pays он выпил столько, что в любой момент, как она знала, мог угрюмо перейти на кипяченую воду; он методично исчерпал все возможные темы для разговора; заявлял, что батончики «Пингвин» в зеленой обертке одинаковы внутри и снаружи и это нечестно; даже злился на солнце, которое, как он начинал утверждать, все чрезмерно упрощало. Ни с ней, ни с остальными он не ссорился. Просто не позволял им развлекать его и в то же время ясно давал понять, что развлекаться ему насущно необходимо.

Она полагала, что случившееся – ее вина, подразумевая под этим свою ответственность за их пребывание в Сен-Тропе с детьми и с Толбэтами. Отдых планировался за несколько месяцев: ей хотелось свозить детей за границу, Толбэты с благодарностью поддержали план, избавляющий их от необходимости оставаться наедине друг с другом, и поначалу она не особо задумывалась о том, будет Конрад сопровождать их или нет.

Но предыдущие три месяца выдались на редкость трудными, и под непредвиденным давлением яростной и внутренне неконтролируемой ревности она поддалась пресному удовольствию управления внешними событиями: добилась от него согласия составить им компанию, а потом лишила возможности достойным образом уклониться от исполнения этого обещания. В итоге она была совершенно несчастна, и открытие, что ей понадобилось целых тридцать лет, чтобы как следует уяснить: ничто не имеет смысла, если кто-то строит козни, пусть даже на волосок смещает что-либо характерное путем обмана или манипуляции, преследовало ее при здешнем ярком солнце так же неотступно, как другое, прежнее открытие – пыльными летними вечерами в Лондоне.

Разумеется, она знала, что он не верен ей, но раньше она считала его романы настолько мимолетными и спонтанными, что серьезного воздействия на ее жизнь с ним они не оказывали. Теперь же ее не покидали мучительные сомнения. Она размышляла о том, что обычно летом, когда она увозила детей в Кент на каникулы, он появлялся там нерегулярно и что ее решение остаться в этом году в Лондоне, пока в загородном доме проводят электричество, вызвало у него глубокое раздражение. Он тут же начал реже бывать дома: она знала, что работа измотала его до такого состояния, в котором он всегда вел себя скверно, но почти сразу сама начала вести себя скверно настолько, что не смогла простить ему эту вину. Она бывала одна в опере, где однажды вечером увидела его в ложе вместе с умопомрачительно красивой молодой женщиной. После этого она ждала его в гостиной до двух часов ночи и с помощью вечернего наряда, слез и позднего часа вынудила сорваться на ней. Он начал со спокойных объяснений, что вся эта сцена ужасно старомодна и что если бы она почаще посещала оперу, то знала бы, насколько катастрофическими неизменно оказываются последствия таких поступков, как этот; но, когда эти замечания вызвали у нее поток опрометчивых и шаблонных обвинений, он сделался опасным: искренне соглашался с ней, игнорировал ее слезы и завершил разговор на обескураживающей ноте – мол, есть только два типа людей: те, кто ведет разную жизнь с одними и теми же супругами, и те, чья жизнь одинакова с разными; как он отметил, на это замечание ей вряд ли найдется что возразить, ведь она так безупречно создала ситуацию, спровоцировавшую его.

У нее сложилось впечатление, будто оснований для скверного поведения у нее ровно столько, чтобы это поведение выглядело недопустимым. Во время последовавшей недели молчания она перестала бывать в опере. Когда прошла неделя и он вернулся в дом на Кэмпден-Хилл-сквер, она ни о чем не стала спрашивать, и он не рассказал ей правды: они не пытались сблизиться, и она в отчаянии терзалась мыслью, неужели в свои тридцать лет утратила привлекательность. За ужином, который Толбэты устроили для обсуждения отпуска, она сумела придать его молчанию вид согласия присоединиться к ним, и вот теперь все они находились здесь…

День был в разгаре, она лежала голая под простыней, неспящая и страшно одинокая. Ставни были закрыты, в комнате царила темнота. Свет лампы ей не нравился, а когда она ранее, как делала обычно, открыла ставни, дневной свет ослепил ее, как бывало почти всегда, и в комнате мгновенно стало душно.

Все утро они купались и загорали, а теперь им всем полагалось вздремнуть – «устроить старую добрую сиесту», как говорил каждый день Дон Толбэт. Он спал на террасе, закрыв лицо континентальным выпуском «Дейли мейл», а Лейла проводила часы в их спальне в состоянии осоловелого ступора. Дети спали крепко, как нарезвившиеся щенята, в то время как их няня исписывала листы бумаги оттенка фиалок перьевой ручкой с почты (откуда у нее только берутся слова, гадала миссис Флеминг: обычно при описании любого предмета она ограничивалась прилагательными «хороший» и «нехороший», любого человека – «приятный» или «неприятный»).

А он – чем занимался он? Зачастую выбирал эти знойные часы, чтобы в одиночестве загорать в саду или на пляже, и возвращался к пяти, чтобы принять душ – явно освеженный, зарядившийся от солнца и тишины. После душа пил много местного абсента или пастиса, которые у себя на родине оказались настолько крепкими, что она вообще не решалась пить их; и, когда его взгляд приобретал остроту под влиянием спиртного, он становился невероятно забавным и при этом оказывался настолько выше понимания Толбэтов, что она постоянно и беспомощно разрывалась между желанием повеселиться и не допустить, чтобы из этого веселья были исключены Толбэты. Конечно, эта интеллектуальная клоунада была неизменно показной: в присутствии Толбэтов она находилась ближе к