Тата - Валери Перрен

публике» людей с физическими недостатками и психическими отклонениями.

– Как в фильме Линча «Человек-слон»?

– Да, вот только в 50-х подобные жестокие зрелища уже запретили.

– Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из гёньонцев рассказывал о таком.

– Некоторые старожилы должны помнить.

– Не исключено.

– Фамилии Бланш я не знаю, возможно, на других кассетах Бланш или Колетт ее назовут, но я сомневаюсь.

– Нужно подключить Натали. В архивах ее газеты наверняка найдутся статьи тех лет.

– Ты прав, я ей позвоню.

– Вот ведь какая странная у нас жизнь: без «второй кончины» твоей тетки я бы тебя наверняка больше не увидел. Ты бы не приехала просто так. Сюда никто не наведывается без дела… разве что на похороны одного из нас.

– Какой ты, однако, сегодня весельчак!

Губы Льеса тронула прекрасная печальная улыбка.

– Все мы – случайные прохожие в этом мире, не только путешественники.

– Почему ты никогда не рассказывал, что был влюблен в Изабель Эморин?

– А ты никогда не спрашивала. Хочешь еще кофе?

– Давай.

– Я иногда встречаю ее в супермаркете с тележкой продуктов, перебрасываемся парой слов. Когда ты прошел мимо кого-нибудь, мимо жизни, которую мог с кем-то прожить, тебе бывает нечего сказать. Все мертво. Да и потом, у нее дети, муж, собака. А у меня только мотоцикл.

– Натали права – ты должен писать.

Он хохочет.

– Вокруг хватает графоманов, мнящих себя писателями. Издательский мир обойдется без меня.

– Я не об издателях, а о читателях забочусь.

Льес делает трагическое лицо.

– Никому я не нужен.

– Всем кто-то нужен. Это в природе человека.

– Ну а ты когда снимешь новый фильм?

– Уж точно никогда.

– Шутишь?

– А похоже?

– В чем дело?

– В Пьере, моем муже. Вернее, бывшем муже.

– На планете живут и другие артисты.

– Конечно. Других мужей тоже можно подыскать. Но я – «чистая страница», и меня это устраивает.

– Не верю. У такой девушки, как ты, идей полна черепушка. И таланта выше крыши. Достаточно посмотреть твой последний фильм, чтобы в этом убедиться.

– …

Подходит Венсан с третьей чашкой кофе на подносе.

– Комплимент от заведения!

– Спасибо, Венсан, сейчас выпью, хотя потом буду нервничать и дергаться, как психопатка.

– Лучше быть нервной, чем дохлой.

Мы с Льесом смеемся.

– Делаю тебе предложение, – говорит он. – Я пишу книгу, ты – сценарий. Даем друг другу… – он задумывается, – год и проверяем, что вышло. Сегодня у нас… Венсан, какое сегодня число?

– 31 октября.

– Назначаем свидание на 31 октября 2011-го, здесь, в «Маленьком баре», у Венсана.

– А если мой сценарий окажется фуфлом?

– А что, если и моя книга будет пустышкой? Поживем – увидим.

Мы ударяем по рукам.

– Хочешь написать о Шарпее?

Льес отвечает мгновенно, как будто давным-давно сочинил синопсис истории:

– В том числе. Об изяществе и радости футбола, но и о муке добровольного молчания. Я хочу написать о моих родителях-иммигрантах, о крыльях, которые мне подрезали однажды в среду, во второй половине дня, и о ногах, продолжающих меня носить. О страхе перед любовью. Не страхе – ужасе. О том, как вечно встречал не ту женщину – крашеную блондинку, замужнюю, влюбленную в другого, распутную, лживую. Об одинокой борьбе с зависимостью. Когда сначала борешься, а потом начинаешь заново жить трезвым. Все время. Хочу описать, каково это – не быть все время «под мухой», «под банкой», «под парами» и снова стать красивым. Это совсем не пустяк: исчезает брюхо, утреннее похмелье, разглаживается лицо, нос перестает быть сизым, густеют волосы. Можно поцеловать женщину спонтанно, не боясь, что от тебя разит спиртным, и как это прекрасно – жаждать поцелуев после того, как прикладывался только к горлышку бутылок. Я должен описать встречи с психотерапевтами и наркологами, сильнее меня «разобранными на части». Презрительные взгляды некоторых врачей, короче – долгий-долгий-долгий путь до встречи с правильной командой, теми, кто умеет слушать и слышать и помогает искать ответы на твои вопросы.

Я так потрясена, что не могу вымолвить ни слова. Входит Натали, и я чувствую почти облегчение, забыв на мгновение пугающую мысль о том, что Льес уже начал писать. Она целуется с типом, который сидит за стойкой. «Все хорошо, моя птичка?» – спрашивает он. Она кивает, видит нас, улыбается. Сегодня утром Натали пахнет морем и душистым маслом моной, несмотря на холод, исходящий от пальто и шерстяной шапочки. Пьер, должно быть, спрашивает себя, была ли я пьяна, когда позвонила прошлой ночью. Мужчина, бросивший жену, предпочитает думать, что она… злоупотребляет, а не теряет сознание от страсти в объятиях другого.

– Мне понравилась наша пицца-вечеринка. Хочу, чтобы вы пришли ко мне на ужин. Ну, что новенького?

32

1960

11:00.

Мохтар спускается за газетой, которую забыл на прилавке магазина, и замирает на месте при виде Колетт. Откуда она взялась в воскресенье? Сидит перед швейной машиной и всхлипывает, уткнувшись лбом в сложенные руки. Мохтар стоит в дверях и не решается дать знать о своем присутствии. Он думал, Колетт никогда не плачет. Почему? Плачут все, даже те, кто никогда не плачет. Кажется, у девочки горе, настоящее горе. Когда грустно Мохтару, он уподобляется раненому зверю – прячется. Прячется, потому что ужасно тоскует по сестре, потому что семья так далеко, потому что брата больше нет на этом свете. Колетт чувствует его присутствие, поднимает голову и резким движением смахивает с лица слезы.

– Почему ты здесь, дочка? – наконец спрашивает он. – Поранилась?

Колетт встает. Ее лицо кажется Мохтару очень суровым. Она поправляет складку на юбке и говорит:

– Мать донесла на Эжени де Сенешаль.

Фраза прозвучала как ругательство. Мохтар нахмурился, разгладил большими пальцами усы…

Донесла. Это слово напомнило ему времена войны. Гестапо, французская полиция, предатели. Он видел, как в 1942-м забирали еврейскую семью, и ничем не мог помочь. В том же году его, чужого, избили трое мужчин в масках, ворвавшиеся в сапожную мастерскую. Они решили, что он мертв, и не стали добивать его. Бросили с двумя сломанными ребрами, гематомами по всему телу и пробитой головой.

Мохтар выкарабкался чудом. Он никогда не рассказывал об этом Колетт. Незачем было…

– Жан больше не может играть на пианино. Маркиз запретил… Вы знаете какие-нибудь ругательства?

Мохтар задумался.

– Французские?

– Да.

Он отвечает не сразу, но все-таки решается:

– Черт, сукин сын, кретинка.

– Кретинка – это как?

– Конченая идиотка…

– Моя мать – королева кретинок!

– Твоя мама?!

– Нет – мать. Ненавижу ее. С сегодняшнего дня я больше не желаю ее видеть! Никогда! Она никогда меня не обнимала. Вы знаете многих мамочек, которые не обнимают своих