Последний человек в Европе - Деннис Гловер

вновь. Разум достраивал простой факт из короткой телеграммы: она умерла под ножом хирурга, скорее всего, из-за сердечного приступа после анестезии. Ей было всего тридцать девять. Ворочаясь в душном номере, он видел Айлин на каталке – как ее везут по больничному коридору длиной в милю, как она мирно улыбается ему. Затем она оказалась на тонущем корабле, уходила все глубже в зеленую воду, смотрела на него, но он ничем ей не помогал. В ее глазах не было укора, но оба знали, что она там, потому что он – тут…

* * *

Только через два дня он попал в Ньюкасл и на похороны, а теперь, вернувшись в Ислингтон и передав Рикки под опеку Коппов, он наконец просмотрел письма, которые Гвен забрала из больничной палаты Айлин.

«Дорогой, твое письмо пришло этим утром… Я печатаю в саду. Разве не чудесно? Ричард сидит в новенькой коляске, голенький, без штанов, разговаривает с куклой. Я купила ему и манеж, и высокий стульчик, и грузовик – причем за ужасную сумму денег. Пришлось тут же заставить себя забыть цену, но, по-моему, важно, чтобы у него был свой грузовичок…»

Он было заплакал, но взял себя в руки и читал дальше. Смотреть в лицо правде – вот что должен делать человек.

«Гвен позвонила хирургу Харви Эверсу, мне сказали немедленно ложиться на операцию. Видишь ли, у меня обнаружили „опхуоль“ (как можно возразить против „опхуоли“, верно?) Это довольно тяжко. Стоит страшно дорого. Главное, что меня беспокоит, – я действительно не верю, что стою таких затрат, но если ничего не делать, то умирать я буду еще дольше, все время расходуя деньги».

Единственное, о чем он мог думать, чтобы не сломаться окончательно, – она не знала, что ждет впереди.

«Возможно, ты никогда не получишь это письмо, но я хочу кое о чем попросить, о чем еще никогда не говорила. Пожалуйста, бросай „литературную жизнь“ и снова стань писателем. Это значит – уезжай из Лондона. С моей точки зрения, бесконечно лучше жить в деревне на 200 фунтов в год, чем в Лондоне с любыми деньгами. Это будет лучше и для Ричарда, так что тебе не из-за чего переживать. Я поддерживала контакт со знакомым Астора на Джуре по поводу пустой фермы – Барнхилла. Он говорит, дом большой, с пятью спальнями и всем, что может понадобиться, чтобы жить там двенадцать месяцев в году…»

Он дочитал письмо, но в конце нашел еще одно, краткое и рукописное.

«Дорогой, сейчас мне проведут операцию – уже поставили клизму, сделали укол (морфий в правую руку, теперь это мешает), очистили и упаковали в вату и бинты, словно дорогую картину. Когда все будет кончено, я напишу еще. Это хорошая палата – на первом этаже, чтобы было видно сад. Не ахти какой, только одуванчики и вроде бы резуха, зато есть славный газон. Моя койка далеко от окна, но повернута в правильную сторону. Еще я вижу камин и часы…»

Он перевернул страницу в поисках продолжения. По крыльям носа сбежали две слезы. Он помнил, что они говорили друг другу в Барселоне: оставаться верными друг другу, оставаться людьми несмотря ни на что – вот и все, что на самом деле важно.

«Бросай „литературную жизнь“ и снова стань писателем». Он утер слезы платком, сложил ее письма и убрал назад в конверт.

Выдвинул нижний ящик стола и нашел под стопкой страниц старую коробку из-под шоколада. В ней, под стеклянным пресс-папье, хранились пожелтевшие вырезки из конца 1930-х, а под ними – два блокнота в твердой обложке. Первый – тот старый, где он вел дневник; его он отложил. Второй, с бордовой обложкой, – купленный два года назад, сразу перед тем, как пришла идея «Скотного двора», – он как раз и искал. Он листал его, пока не нашел название «Последний человек в Европе».

8

Лондон, январь 1946 года. Ферму еще не подготовили, поэтому он проводил дни в уже хорошо знакомых лавках старьевщиков и на черном рынке – искал дефицитные вещи, которые понадобятся на острове. Блуждая по Ислингтону, он вдруг оказался в книжном магазине. Первый тираж «Скотного двора» разлетелся за недели, и Варбург заверял, что второй уже на прилавках. Он вошел и огляделся. Поискал в новых поступлениях, потом в литературном разделе, но безуспешно. При виде «Возвращения в Брайдсхед» Ивлина Во его уколола зависть. А о его книге – ни слуху ни духу. Не могла же гравитация уже утянуть ее с полок на уровне глаз до уровня обуви или оттуда – в стопку остатков?

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – Это была продавщица, больше напоминающая директрису, – один ее тон намекал, что она, скорее всего, поймала книжного воришку.

– «Скотный двор»?

– Детский раздел, сразу за вами. Я слышала, ребятишки ее обожают.

Она так и стояла между ним и дверью, присматривала, и у него не осталось выбора, кроме как уйти в конец магазина и притвориться, будто он знакомится с собственной книгой. Он глянул на обложку: «Скотный двор: Сказка». Как тут упрекнуть продавщицу? Открыв первую страницу, он вспомнил, что Варбург убрал предисловие с критикой интеллектуалов, которые пишут на любые советские темы с подсознательной самоцензурой. Как обычно, Варбург сделал это в последний момент, чтобы Оруэлл не мог возразить. «Ни к чему ограничивать продажи одними любителями политики, – сказал издатель. – Пусть читатели толкуют ее как хотят». Может, Варбург и прав, но тот факт, что книга попала в детский раздел, похоже, говорил об обратном.

Администраторшу отвлек другой покупатель, и она перешла в соседний зал. Он взял две жиденьких стопки «Скотного двора», переложил на столы с табличками «Литература» и «Политика», задвинув подальше новую ужасающую работу Уэллса, которую он недавно отрецензировал как можно мягче, – в конце концов, старик уже при смерти. Оглянувшись напоследок, Оруэлл открыл дверь и ушел.

* * *

Тем вечером Сьюзан – молодую нянечку, которая теперь жила с ними и приглядывала за Рикки, – разбудили призывы на помощь. Она нашла Оруэлла лежащим на спине в коридоре. Единственным признаком жизни была пузырящаяся кровь в уголках рта – она медленно стекала на подбородок и пачкала поношенную пижаму.

– Что мне сделать?

– Принеси лед и кувшин с холодной водой, – выдавил он.

Несмотря на хромоту – последствия детского церебрального паралича, – она сумела дотащить его до кровати, завернула в облезлое полотенце лед и приложила ему ко лбу. Он весь горел.

– Теперь я вряд ли долго протяну, – сказал он с одышкой, дожидаясь, когда остановится кровотечение. В конце концов он заснул, пока