Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский

am an author, – объясняю я. – Writer. I write short stories.

– Wow! – он хлопает в ладоши. – Terrific! Have you ever been to Königsberg?

– Several times.

– Do you know contemporary Königsberg writers? – спрашивает он.

– Yes! For example, Vassily Berezutsky.

– Березуцкого? – вдруг орет он по-русски. – Вы его считаете писателем? Графоман и бездарь ваш Березуцкий! Тьфу! А вот Петра Воротынцева читали?

– Нет… – растерянно говорю я.

– Эх, вы! – машет он рукой. – Тоже мне, писатель! Вкуса-то у вас нет! И внимания к литературному процессу нет! Читаете всякое говно, а хороших авторов пропускаете. Ну ладно. Так и быть, подарю вам свою книжечку…

Откуда ни возьмись у него в руках оказывается портфель. Достает толстую книгу. Надписывает.

обрывок старой газеты

Сеньор Аче дает интервью

Это занятное интервью было напечатано в маленькой провинциальной аргентинской газете чуть более полувека тому назад, в конце марта 1971 года. Буквально в день публикации в здании газеты произошел пожар, поэтому данный номер оказался последним; газета далее не выходила. Более того, этот номер не успели доставить подписчикам и в киоски – весь тираж сгорел вместе с оборудованием и архивом. Случайно уцелели считаные экземпляры, да и те потом были выброшены. Но вот одна страничка досталась автору этих строк. Материал интересный. Автор не знает испанского, поэтому пользовался компьютерным переводчиком, отсюда и возможные неточности, и некоторая корявость стиля.

Сеньор Аче (señor Ache) по-испански означает «Мистер Эйч» или «Месье Аш».

Итак.

Вопрос: Сеньор Аче, мой первый вопрос: вы хотите отвечать на мои вопросы?

Ответ: Разумеется, нет. Не хочу.

Вопрос: Зачем же вы согласились?

Ответ: Вы меня загнали в угол. Вы меня нашли, и вы от меня не отстанете. Если вам так приятнее – я согласился из уважения к вашим усилиям. Найти и опознать меня было почти невозможно. Вы сумели. Браво. Но это не главное. Я стар, мне скоро восемьдесят два. У меня рак на последней стадии. Сильнейшие боли. Я сам себе колю морфий. Мне все безразлично. От морфия я как в тумане. Поэтому я согласился отвечать.

Вопрос: Сеньор Аче, а теперь ответьте честно и прямо: вы – это вы?

Ответ: Странный вопрос! А вы – это вы? Вон, поглядите в окно, офицер идет по улице, видите? Он – это он? Так что могу вас заверить: я – это я. Во всяком случае, лично я в этом не сомневаюсь.

Вопрос: Но как вы докажете?

Ответ: Послушайте, если вы мне не верите, то давайте на этом закончим. Какой вам смысл брать у меня интервью, если я – это не я?

Вопрос: Но если вы – это на самом деле вы, то разве вы не боитесь, что я сейчас вас убью? И все люди на планете скажут, что я поступил справедливо. Мне дадут медаль, а ваш труп сожгут и пепел выбросят в море. Вам не страшно?

Ответ: Если вы меня убьете, я вам буду весьма обязан. Имея достаточно морфия вот в этом шкафчике, я легко мог бы покончить с собой. Набрать тройную порцию и сделать укол. Я много раз собирался. Даже сегодня утром, перед нашей встречей. Но у меня не хватает духу. Хотя давно бы пора.

Вопрос: Вас мучает чувство вины?

Ответ: Нет. Меня мучают невыносимые боли в животе. Как будто меня варят в кипятке.

Вопрос: Адские котлы?

Ответ: Что за ребячество!

Вопрос: Но вернемся к моему второму вопросу. Ведь ваш труп был обнаружен, и череп идентифицирован; что вы об этом скажете?

Ответ: У меня было не менее двух двойников. Может быть, и больше, но я знал двоих. То есть нас было трое. Последние месяцы перед катастрофой мы настолько сжились, что каждый из них может сказать: «Я – это я». Каждый из них может назвать меня и второго парня своими двойниками. Однако спасали и везли сначала в Испанию, потом в Марокко, потом на Канары, в Чили и сюда – все-таки меня. Именно меня. Так что не сомневайтесь. Я – это я.

Вопрос: Раз вы убегали – значит, вы боялись смерти, сеньор Аче?

Ответ: Моя казнь была бы смешна.

Вопрос: Почему?

Ответ: Я виноват, или, скажем так, принято считать, что я виноват в миллионах смертей. На поле боя, в осажденных городах, в концлагерях. В мирных городах и деревнях под обстрелом. Миллионы, десятки миллионов ужасных, мучительных и на девяносто процентов – бессмысленных смертей. Пули, бомбы, огонь, голод, газ, пытки. Погибали женщины и дети. Если бы меня приговорили и повесили – неужели это бы хоть чуточку искупило мою вину? Какой толк в том, что я буду болтаться в петле? Даже если бы меня долго жарили живьем или бы умертвили, дамскими щипчиками откусывая от меня по кусочку в течение года, – неужели это уравновесило бы те горы горя, заполнило бы ту бездну боли, которую я принес людям?

Вопрос: Вы раскаиваетесь?

Ответ: Не уверен.

Вопрос: То есть вы считаете, что были кругом правы?

Ответ: Покаяние бессмысленно, вот в чем дело. Но я уж точно не мучаюсь от того, что я жив, а моих соратников и товарищей повесили.

Вопрос: Вы думаете, что их напрасно повесили?

Ответ: История не знает слова «если». Раз повесили, значит, судьба у них такая. У них такая – у меня сякая. Это не цинизм. Это реализм. Я всегда старался быть реалистом. Не всегда получалось. Люди не боги. Тем более я не бог.

Вопрос: То есть вы совершали ошибки?

Ответ: Массу ошибок. Мелких и крупных.

Вопрос: Сеньор Аче, назовите самые крупные.

Ответ: Номер один. Политика в отношении евреев. Да, я был и остаюсь антисемитом, идейным и бытовым тоже. Это мое право – не любить какой-то народ. Но, разумеется, попытка уничтожить еврейство – это была стратегическая ошибка. Во-первых, это технически невыполнимо и ведет только к росту ненависти. Во-вторых, моей целью были вовсе не евреи. Моей целью было христианство. Есть нечто, что я ненавижу сильнее еврейского духа. Христианский дух! Это всепрощенчество, эта лицемерная рабская мораль, «подставь вторую щеку», «отдай последнюю рубашку», «не суди», «рыдай», «кайся» и все прочее. Это путы на ногах нации вообще и каждого человека в частности. Но и заповеди Ветхого Завета с юности вызывали у меня отвращение. «Я Господь Бог твой…» – а вы его видели или вам наплели попы? «Не сотвори себе кумира» – а разве лидер нации или великий воин не достоин поклонения? «Не убивай» – а если это твой враг?