Книга воспоминаний - Петер Надаш

больше внимания уделял тому, что нашептывает Тее Мельхиор, чем тому, что я говорил Арно о своих писательских трудах, и не осознал, что его взгляд мог наконец освободить нас обоих, его взгляд стал по-детски любопытным, открытым, нетерпеливым, и несколькими правильно подобранными словами, а может, и вовсе без помощи слов мы могли сделать нашу беседу не только приятной, но, наверное, даже содержательной; я его не заметил, не ответил на этот взгляд и, дойдя до конца рассказа, задал несуразный вопрос; желая быть вежливым, да так и удобней было, я просто повторил вопрос, который он адресовал мне, и осознал все бестактное безразличие, кроющееся в этом повторе, лишь тогда, когда вдруг потерял его взгляд, когда он насмешливым жестом вскинул руки к вискам и, словно показывая сам себе ослиные уши, махнул ладонями.

Этот взмах ладонями, конечно, не означал принижения его увлечения, его работы, в нем было прежде всего удивление, обиженное замешательство, смирение с тем, что его никогда не поймут, «о, я просто альпинист», сказал он, и действительно, то был жест туриста, которого спрашивают, удачен ли был поход и хороша ли была погода, – ну понятно, что можно сказать о путешествии и погоде?

Разумеется, Арно ответил мне – в конце концов, он также получил то приличное буржуазное воспитание, которое приучает скрывать минутное невнимание, замешательство или даже ненависть за безобидной болтовней, – он говорил как обычно говорят коренные берлинцы, словно бы прополаскивая слова в зубном эликсире, но даже если бы я был способен внимать ему, в то время как Мельхиор шептался с Теей о том, что я готовил на обед, даже если бы я понимал, что Арно говорит мне, он всем своим видом, согбенной спиной на всякий случай давал понять, мол, ничего интересного, он просто со мной разговаривает, поддерживает беседу, так что я даже потерял его голос, во-первых, потому, что внутри у меня все кипело из-за того, что Мельхиор раскрывает интимные подробности, и я хотел как-то дать ему знать, чтобы он прекратил, чтоб заткнулся! – а с другой стороны, потому что понял, или думал, что понял, почему мне кажется настолько знакомым это простое, усеянное морщинками говорящее лицо; оно бы могло быть лицом моего деда, уродись он немцем, серьезность, терпимость, лишенное юмора чувство достоинства, лицо демократа, если такие лица вообще бывают; так что я больше не только не понимал того, что он говорил, но совершенно не слышал и голоса, и Арно стоял передо мной просто как зрелище; единственным, что я мог уяснить, было то, что он по-прежнему всячески оберегал меня, опасался сказать что-нибудь, что могло бы быть интересным, привести меня в замешательство чем-то таким, к чему следовало прислушаться, и еще до того, как Тея закончила накрывать на стол, оставил нас; пока я стоял, прислонившись к креслу, и слегка покачивался на месте, Арно извинился и поспешно ушел к себе в кабинет.

Осенние картины щемяще накладываются одна на другую.

Никогда не испытывал я подобного одиночества.

Переживаний, которые вроде бы связаны с моим прошлым, но самое прошлое – тоже лишь отдаленный намек, намек на мои пустые горести, и витает оно в пространстве так же неукорененно, как всякий переживаемый нами момент, который можно называть настоящим; только память о вкусах и запахах того мира, которому я больше не принадлежу, который я мог бы назвать и покинутой родиной, но напрасно я ее покидал, напрасно, я и здесь ничем ни к чему не привязан, я и здесь всем чужой, и что толку, что есть у меня Мельхиор, единственный человек, которого я люблю, он тоже меня ни к чему не привязывает, я потерян, не существую, мои кости, хрящи превратились в желе; и все-таки, даже чувствуя, что я ото всего оторвался и ни к чему больше не привязан, я себя кем-то ощущаю, жабой, и всем телом прижимаюсь к земле, осклизлой улиткой, и всматриваюсь немигающим взглядом в собственное небытие, со мной это небытие происходит и даже имеет будущее, а если учитывать минувшие одна за другой осени, то в известном смысле и прошлое.

Уже той первой осенью, в задней комнате квартиры на Штеф-фельбауэрштрассе, где перед моим окном стояли два клена, все еще ярко-зеленые, а над окном, на месте выпавшего кирпича, свили гнездо воробьи, уже тогда я должен был не только почувствовать, но и понять это, но я барахтался, надеялся, что открою некую совершенно особенную, исключительную, одному только мне внятную взаимосвязь, что возникнет какая-то ситуация, что угодно, настроение, пусть даже трагедия, через которые я все же смогу объяснить самого себя в этом зыбком небытии; я надеялся найти что-то, что можно спасти, что даст смысл вещам и спасет меня самого, спасет от этого животного существования, – но искал не в собственном прошлом, оно мне смертельно обрыдло, напоминая что-то столь же непристойное, как привкус отрыжки, и не в будущем, так как я уже давно отвык и боялся планировать даже следующее мгновение, а прямо сейчас, я ждал откровения, искупления, могу в этом признаться, ибо я не понял еще, что достаточно и того, что ты знаешь небытие, при условии, что знаешь его досконально.

На эту квартиру меня привезла Тея, фрау Кюнерт была ее подругой, и я достаточно много времени проводил здесь один.

Можно сказать и так, что я был один всегда; никогда прежде я не испытывал такого одиночества в посторонней квартире, где все было чуждо: и полированная мебель, и солнечный свет, пробивавшийся сквозь щели в задернутых шторах, и узор ковра, и блики на полу, и скрип половиц, и тепло камина, дожидавшегося вечера, когда вернутся хозяева и включат телевизор.

Дом был тихий, немного благопристойней, чем ветхие здания Пренцлауэр-Берга – «птица сизая, берлинские задворки», как писал Мельхиор в одном из щемящих своих стихотворений, – но и здесь были такие же, крашенные в серый цвет точеные перила, как и в других местах, где я жил в Берлине, на Шоссештрассе и Вёртерплац, крытые темным линолеумом деревянные лестницы, туалетный запах мастики и цветные витражные окна на поворотных площадках, в которых лишь половина пластин были оригинальными, сделанными на рубеже веков из флинтгласа, с затейливыми растительными мотивами, остальные же были заменены простым кафедральным стеклом, отчего на лестнице постоянно царил полумрак, как в доме на Штаргардерштрассе, где я прожил дольше всего и имел возможность привыкнуть к тому, что лестница выглядит именно так, хотя дом по-прежнему не был мне столь же близок, как мог