Книга воспоминаний - Петер Надаш

же я – на него, хотя мне понятно, что нескрываемое презрение к нему, связанное с ревностью, никак не могло объясняться безобидной увлеченностью Арно путешествиями в дальние страны, которые он затем описывал; несомненно, сей факт вызывал у меня подозрения, ведь только очень немногие из живущих здесь имеют возможность куда-то поехать, страсть к путешествиям знакома им разве что понаслышке, между тем как он составлял исключение и, насколько я помню, бывал даже в Тибете и в Африке, но все же я больше склоняюсь к тому, что необоснованную антипатию вызывали во мне не эти мимолетные подозрения, не презрение и не ревность, а двусмысленное поведение Теи, которым она, разумеется же, невольно, напоминала мне об одном из тайных периодов моей жизни.

Когда мы попали к ним в гости, они, как и Кюнерты, жили на окраине, только в другом направлении, кажется в Лихтенберге, но точно сказать не берусь, потому что когда мы куда-то ехали вместе, я всегда целиком полагался на Мельхиора, ведь с тех пор как мы с ним познакомились, я, собственно, ничего не видел перед собой, кроме его лица, его лицо поселилось в моем лице, и на такие мелочи, как маршрут поездки, внимания моего не хватало; он смотрел на меня, я смотрел на него, так мы и ехали; последний раз я встретился с Теей случайно, в городской электричке, Мельхиор к тому времени уже исчез из Берлина, Тея тоже осталась одна, Арно расстался с ней, мы столкнулись на конечной станции «Фридрихштрассе» за несколько минут до полуночи; «моя машина опять дала дуба», сказала она, как бы оправдываясь; я ехал из театра, и у так называемого Восточного креста, Осткройца, мы попрощались, мне нужно было пересесть в сторону Шёневайде, я все еще жил у Кюнертов, а она поехала дальше, домой, из чего я и делаю вывод, что квартира их была где-то в Лихтенберге; первый раз мы были у них в гостях в воскресенье вечером, и я разговаривал тогда с Арно как писатель с писателем – рассудительно, нудно, серьезно.

Вообще-то произошло это благодаря двусмысленной уловке Теи, это она сделала нашу встречу столь напряженно-приподнятой, потому что когда с некоторым опозданием Арно вошел в гостиную и я поднялся с кресла, она взяла нас за локти, не позволяя нам обменяться рукопожатием, словно давая понять, что быть связанными мы можем только через нее, но, независимо от этого, мы с Арно, как она полагала, все же близки, причем по-особому: «два писателя, переживающих творческий кризис», сказала она, намекая на мое доверительное признание, и эта связь, согласно ее намерениям, должна была стать важнее, чем несостоявшееся рукопожатие, потому что, сказав эту фразу, она беззастенчиво выдала муки Арно мне, а мои собственные – ему, но этим двойным предательством она все же хотела – за мой счет, с моей помощью – помочь Арно, что окончательно все же связало всех нас троих и отделило от остальных; мы не смотрели друг другу в глаза, ибо людям обычно не нравится, когда кто-то, пусть даже из лучших побуждений, так глубоко заглядывает им в душу и показывает им двойника, на которого они не похожи и не собираются походить.

Ситуация была слишком знакома мне, но они, естественно, были здесь ни при чем.

Мельхиор, стоя у нас за спиной, лишь посмеивался, два очумелых писателя, должно быть, и впрямь являли собою забавное зрелище, и тогда, то ли из замешательства, то ли от злости, я подумал, что Арно разрешают кататься по свету, потому что он – профессиональный разведчик, агент, шпион, по совместительству, так сказать, но возможно, подумал я также, что он в то же самое время думает обо мне: ничего, дескать, не беда, что я так о нем думаю, он ведь тоже знает обо мне кое-что, что мне хотелось бы сохранить в тайне, ведь в присутствии Теи Мельхиор вовсе не собирался укрощать свой взгляд, и поэтому то, что мы предполагали держать в секрете, а именно, что мы с Мельхиором не просто друзья, а влюбленные, для Арно вовсе не тайна.

Между тем я должен был еще и выказывать ему некоторое уважение; с одной стороны, потому, что Арно был много старше меня, ему было около пятидесяти, а с другой, я понятия не имел, что он пишет, знал только, что книги о путешествиях, выходившие стотысячными тиражами, хотя при этом они вполне могли быть и шедеврами, так что самым благоразумным было скрыть свою настороженность за учтивой любезностью, но все же взаимно щадящее собеседование, продолжавшееся, пока Тея с церемонностью освободившейся на выходные офисной служащей накрывала к чаю, а Мельхиор что-то нашептывал ей обо мне, одинаково тяготило обоих.

Арно тем временем делал все, чтобы вполне соответствовать назначенной ему роли, и я ощущал некое мужское обаяние в его вопросах о том, какими, собственно, театральными штудиями я занимаюсь и что за новеллы пишу, обаяние, порожденное растерянной силой, более того, одним из своих замечаний он по-рыцарски предложил мне уйти от вопроса, сказав, что в детали вдаваться не собирается, «разумеется, только вкратце, ведь иначе об этом и невозможно, я не о содержании, просто в общих чертах», сказал он и улыбнулся, но морщинки, сбежавшиеся к уголкам его рта, показывали, что глубокие его размышления редко находят свое разрешение в улыбке, он скорее натура задумчивая, вот почему он не сразу заглядывает вам прямо в глаза, как будто чего-то стыдится или что-то скрывает.

Но пока я отвечал на его вопрос, он все же заглянул мне в глаза, и, хотя его интерес относился не к тому, что я говорил, это был искренний взгляд, и я должен был оценить его, ибо всякий раз, когда взгляд ищет в нас какую-то суть, скрывающуюся за словами, скажем, пытается обнаружить, какое все-таки отношение имеет мое писательство к тому факту, что, будучи мужчиной, я влюблен в другого мужчину, а я полагаю, что именно это его занимало, пока мы с ним говорили, – короче, когда внимание, отпустив смысловую нить разговора, пытается ухватить чувственное существо говорящего, то момент такой нужно считать очень значительным и серьезным.

Но я точно знал, что однажды уже стоял точно так же в некой комнате, с неким мужчиной, совершенно беспомощный перед ним.

Арно, казалось бы, подчинявшийся всем причудам Теи, именно этим взглядом пытался теперь уйти от обременительной роли, которую она навязала нам, по его красивым темно-карим глазам не заметить этого было невозможно, но я был поглощен собственным воспоминанием и