Трое из Жана-Парижа - Айгуль Клиновская

Андрюха поднялся, потер руками пострадавшие уши, которых чуть не лишился, помахал алабаю. Славная выдалась прогулка, жаль только, что короткая. Мужики ржали и хлопали по плечу.

Сетку приделали обратно. По тюрьме прошла волна оживления – не каждый день такое увидишь.

– Что там, Андрюха? Видно что-нибудь? – расспрашивали после прогулки сокамерники.

– Горы, – только и смог выдавить он. Лег на койку и отвернулся к стене.

Тюрьма, этот многосложный исполинский организм, продолжала дышать, двигаться, переговариваться – одним словом, жить. «Бомбежка», так называли здесь внутреннюю почтовую связь, не смолкала ни днем ни ночью.

– Смотри «коня»!

– Запалу не подлежит!

– Видели!

Бесчисленные малявы и «ракетки» – туго скрученные газетные свертки с чаем и сигаретами – сновали вверх-вниз, вправо-влево с помощью веревки, именуемой «конем». Сквозь «реснички» жалюзи «коня» цепляли длинным крючком под названием «маяк», сделанным также из газеты, и затягивали внутрь.

– Сопроводи в четыре один!

– Три ноль, дома!

Андрей накрыл голову подушкой, но это не спасало от несмолкаемого гула со всех сторон.

В Алма-Ате он видел много сидельцев, и ничего страшного в них не было, а в Жанатасе зэками пугали детей. Если что-то случалось, сразу возникал ничем не подкрепленный шепоток, что кто-то сбежал из колонии. От них шарахались, их боялись. Синие наколки, как клеймо, сразу обозначали отсидевших, несмотря на то что многие возвращались с такими же отметинами из армии. Когда Андрей только-только приехал в Жанатас, бабушка отправила его за хлебом в магазин со смешным названием «Аппендицит». Магазин был пристройкой к дому, эдаким отростком, аппендиксом. Стоя в очереди, Андрей размышлял, хватит ли ему денег на сагы́зку, квадратную жвачку, до того каменную, что ее приходилось долго слюнявить во рту, прежде чем разжевать. Перед ним оставалось несколько человек, когда очередь, состоявшая в основном из женщин и детей, неожиданно охнула и подала назад. Андрея стиснули тетки, но он сумел высунуть голову и увидел бритого мужика. Из-под ворота его рубашки виднелась расписанная синим грудь. Мужик попытался выяснить, кто последний, но самая смелая тетка предложила ему отовариться без очереди. Выдохнули все только тогда, когда он купил буханку и ушел. А женщины принялись гадать, сколько же человек он убил, с такой-то бандитской физиономией. Теперь и Андрей, получается, такой же изгой и пугало.

Кто-то вполголоса завел песню, которая, несмотря на тихозвучие, отвлекала от разноголосой неутомимой «бомбежки».

Женщин заменяют нам дороги,

И, питаясь ветром и туманом,

Бродим мы, печальные, как боги,

По убогим и богатым странам.

Звезда наших странствий, гори, не сгорай.

Мы ищем, мы ищем потерянный рай.[4]

Четвертое доследование стало последним. Умышленное убийство двух человек, покушение на убийство и злостное хулиганство – все это вкупе грозило десятью годами, но, как малолетке, ему дали «ниже низшего», восемь с половиной. Почти полтора года – столько тянулось следствие – шли в счет срока. Мама без остановки плакала на суде, Ярик как мог ее успокаивал. На краткосрочных свиданиях Андрей умолял их ехать в Германию, но мама упрямо качала головой и повторяла, что не оставит его.

Тут же была и Тамара. Сидела, как балерина, с ровной спиной и глядела сухими глазами. Андрей лишь раз посмотрел на нее и отвернулся. С прошлой жизнью покончено, каждый должен идти своей дорогой.

В декабре 1992 года вагонзак отстукивал километры по пути в колонию. Впереди расстилались семь долгих лет, похожих на бескрайнюю жанатасскую степь…

5. Тушканчик встречает зиму

– Не смеши. Это у меня мутон, у тебя – облезлый тушканчик, – бросила однажды местная девчонка, разодетая, как купчиха, в меха, когда Оля впервые надела свой полушубок.

Пусть она и хорохорилась в письмах Айше, первый год в Кузбассе выдался непростым. После вынимающего душу мороза вторым потрясением стали люди. Зима была беспощадна, люди – безучастны.

У сестры Оля прожила недолго, та приревновала ее к своему ненаглядному Бронику. В один из вечеров, когда Ани не было дома, тот предложил выпить вина, а потом и потанцевать. Сначала они бесились под Modern Talking, потом дело дошло до медляка. Так их и застукала Анька, открыв дверь своим ключом. Напрасно Оля пыталась доказать, что это просто танец и что Бронислава она воспринимала исключительно как будущего зятя.

– Не маленькая уже, в общежитие иди, – с таким напутствием ее выставили за дверь. Оля шипела, что было бы к кому ревновать-то, боровик Броник не стоил и ногтя ни одной из сестер Исаевых. Но Аня нацелилась на создание ячейки общества с этим хмырем, поэтому отношения перевесили родственную любовь.

Первое время Оля мстительно ждала, что мама узнает о ее переезде и устроит Аньке разнос. А Оля еще подумает, возвращаться или нет. Но ничего не происходило. Пришлось самой идти на почту и заказывать телефонные переговоры с Жана-Парижем. Сквозь помехи мама прокричала, что пора становиться взрослой, главное – помнить все, чему она учила. Оля поняла, что Анька маму уже обработала, доказав, что Бронислав нынче фигура куда более ценная, чем младшая сестра.

В общежитии оказалось не так страшно, как рисовала мама. Естественно, никакой роскоши и излишеств, а только простота, граничащая с нищетой. В комнате, которая досталась Оле, стояли две панцирные кровати в паре с перекошенными тумбочками и шкаф, наскоро состряпанный не очень умелым столяром. «Живу, слава богу, одна. Я же Рак, не люблю делить с кем-то свой дом», – хвасталась она Айше в очередном письме. В этом смысле действительно повезло – никого не подселяли.

С долгожданной стипендии Оля купила два набора – маникюрный и крупяной. Первый для души. Ободранные ногти – падение, которое еще можно было предотвратить. Второй для живота – воздухом питаться не научилась. Если в Жанатасе она кривилась на любую кашу, которую готовила мама, то теперь уминала даже сечку без намека на сахар и сливочное масло.

Обитатели общежития делились на три касты: крутые, середняк и простушки. Оля в иерархии обосновалась где-то между вторыми и третьими. Оказалось, она под стать полушубку, ничего выдающегося из себя не представляла. В Жанатасе все знали ее родителей, там не приходилось воевать за место под солнцем, которое было одно на всех, большое и щедрое. Поэтому первое время Оля сидела в комнате, строчила письма да придумывала блюда из очередной крупы. Тоска – этим словом можно было коротко и точно описать первый год вдали от Жанатаса. А состояло оно уже из многого: презрительных взглядов высшей касты, склизкой безвкусной каши, бездонного одиночества,