Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева

часть кладбища, куда зимой ведет одна сквозная расчищенная дорога, а к своим еще нужно пробиться. И я ползла, хватаясь руками за оградки, чувствуя коленями, как же зыбко все под ногами, будто не так ступлю – и все, до самой земли провалюсь. Сказала бабушке ждать меня чуть в стороне и только показывать могилы. Сначала дедушкину маму, а затем своих родителей. С ними тоже впервые постояла с глазу на глаз.

У меня был с собой пакетик пшена. Сыплю около могил, а бабушка удивляется:

– Так интересно сыплешь – крестом, что ли? Никогда не видела…

– Не знаю, приучена так.

Смотрю, рядом разводят костер.

– Бабушка, а это зачем?

– Землю прогревают. Завтра кого-то хоронят.

За это время дядя с тетей расчистили место для папы.

После кладбища музей попросил меня показать наши деревни гостям из города. Поедем к старинным домам, а зимой вокруг них сугробы – как на кладбище – по колено, а то и больше. Мне уже ничего не страшно, с утра поползала, а гостям, наверное, даже интересно будет.

– Как раз ухи в это время сварю! – крикнула бабушка вслед.

День двенадцатый

Было воскресное утро.

Мы с бабушкой и тетей пошли в церковь. Ночью подморозило, и снеговая грязь на Первомайской улице теперь не бурлила, застыла буграми. Асфальта в поселке мало, только по центральной улице, и на ней сейчас все машины. Пешеходов спасают мосточки, но по ним не пройти втроем, а хотелось идти вместе. Так что мы шли медленно прямо по дороге, по замерзшей грязи.

Проходили мимо нового сквера Памяти. В нем недавно вырубили деревья и поставили памятник Воину-победителю. Помню, папе не нравился этот солдат. Не нравилось, что Победитель с опущенной головой. А я спорила. Как раз опущенная голова казалась мне лучшим решением в этом сквере. Потом добавляла, что еще деревьев жалко, и хоть в этом сходились мы.

Церковь рядом со сквером, через дорогу. Маленькая, деревянная, совсем недавно построили на месте, где сто лет назад взорвали белокаменную. Улица стала не Троицкой, а Первомайской, но на ней по-прежнему встречали весну, только теперь на демонстрации. Бабушка не застала церкви, только обломки. Большие глыбы долго лежали в центре поселка, пока рядом не начали строить детский сад. Там у папы в четырнадцать лет появилась первая запись в трудовой книжке – колол дрова.

Среди апрельских сугробов и грязи сияет маленький купол, а рядом дым из печной трубы идет. Скоро начнется воскресная служба. Тетю я сразу потеряла из виду, а бабушка так и стояла на входе, не понимая, что делать и куда идти. Я показала ей, где и как ставить свечку за упокой. Потом я отошла, и бабушка смогла заплакать. Правда, не у Распятия, а когда подхватили прихожанки-землячки, с которыми на улице или в магазине так горячо и крепко, наверное, не обнялись бы.

Тетя и бабушка не остались на литургию, а я до конца отстояла.

Службы у нас долгие, размеренные, о многом успеваю подумать. В этот раз вспоминала, как папа крестился. Никому не сказал, просто однажды заметила крестик на его груди. А за несколько месяцев до этого с папой случилась странная история. Он тогда пробовал заниматься грузоперевозками. Папа хорошо водил, уверенно и меня пытался учить. Говорил не бояться руля, но помнить, что на дороге любой встречный – дурак. Надо быть готовым к любым неожиданным глупостям. И той весной в папу чуть не влетела машина. Он успел уйти влево, упасть на бок, но не столкнуться. Тот мужчина тоже слетел с дороги и перевернулся. Его машина и папина «газель» не подлежали ремонту, но оба чудом выжили. Папа еще и переночевал в доме этого мужчины. Говорит, оказался хороший мужик, хотя на дороге крепко свалял дурака. Сейчас вспоминаю все это и до сих пор удивляюсь, как все чудом обошлось. И папа долго об этом думал. Сам и крестился. Как я в семнадцать, сама. И тогда папа не понимал моего решения.

Наверное, все-таки есть такие точки, когда споры теряют свой смысл. А раз так… зачем держаться за них. Мы с папой часто не понимали друг друга. Иногда в конце никуда не ведущего разговора он говорил, что я все пойму потом, – очень удобная фраза, и правда. А порой даже не надеялся на мое понимание.

И все-таки в нашу последнюю встречу мы услышали друг друга.

И все равно продолжили идти со своей правдой.

После службы часто сплю, а сегодня особенно ждала сна. Казалось, на лоб давят все наши тяжелые апрельские сугробы. Они и правда тяжелые, много воды впитали.

Повсюду набухший снег, таким и убить можно.

День тринадцатый

Кажется, в этот день я спала.

Вчера приехала одна из моих двоюродных сестер, привезла бабушке правнука, и теперь я могла спокойно уйти на свою кровать, каждый скрип которой знаю с детства, – в доме другой бабушки. Мне кажется, только ноги донесла и сразу уснула. Хотя помню, как бабушка ходила вокруг меня. Давно не виделись, наскучалась. К тому же знаю, она тоже по-своему проживает все эти дни. Бабушка уважала папу, несмотря на все разногласия, о которых я, честно сказать, никогда не хотела знать, были и были. А главное, она не понимала, что делать со мной. Не разговариваю и не плачу, просто сплю.

Правда, перед сном я написала о папе в группе, куда весь поселок выкладывает разные объявления. Так заведено – сообщить о смерти земляка и позже, когда будет известно, указать время и место прощания. Обычно выкладывают портретное фото и примерно один и тот же текст, меняются только имена и числа. У меня совсем не получалось написать о папе именно так. Написала, как вышло:

«Погиб мой папа. Капитан третьего ранга. Погиб в далеких южных полях. С этих мест когда-то был сослан папин дедушка, который волей судьбы там и погиб в бою.

Вся остальная папина жизнь – его род, родня, родное и дорогое сердцу – это Пинега. Даже позывной папа выбрал такой – „Пинега“. С ней и ушел. С ней и останется.

На фотографии папа и я, за нами Пинега. В тот день мы пешком перешли реку, чтобы я увидела берег, откуда моя фамилия. Деревни скоро не станет, но фамилию я не сменю».

Оказывается, все эти дни в груди стояли не слезы, не обида, не горечь, а нестерпимое желание вспоминать. Что-то записывать, на одну память нельзя надеяться. И надо успеть, пока не привезли гроб, не прогремели залпы, не