Чуть позже зажглись фонари - Мария Степановна Бушуева

заводить кошек, но в своем доме, в котором они жили, на первом этаже шуршали по ночам мыши… И тут она увидела мою черепаховую Читту.

– Как похожа, – сказала женщина мужу, – посмотри. Только у этой мордочка будто с пятном краски и вообще больше черного в окрасе, чем рыжего.

– Похожа, – согласился муж.

– Если она ко мне пойдет, я ее возьму.

– На улице выпускать нельзя, – сказала Ольга Львовна и повела их к себе домой.

– Читта, Читта, – позвала женщина, стоя в дверях квартиры.

Никакой реакции.

– Читта, ну иди ко мне!

Кошка моя стояла и смотрела на женщину.

– Люблю женщин с характером, – пошутил муж, наблюдая за этой сценой.

– Читта!

И вдруг Читта к ней пошла и встала у ее ног.

– Она нашла свое счастье, – сказала мне потом Ольга Львовна, – такая кошка и должна была жить не в квартире, на девятом этаже, а там, где свой дом, большая территория, сад…

Но я плакала о Читте, пряча свои слезы от маленькой Аришки. И через неделю мне приснился такой сон: на диване в очень большой комнате (я во сне знаю, что это первый этаж) сидит женщина в брюках и розовой вязаной кофте, она смотрит телевизор, а на коленях у нее Читта, у кошки две головы – одна повернута к женщине, вторая смотрит на меня.

И я догадалась: женщина нравится Читте, но меня она еще помнит…

– Почему ты отдала нашу Читту? – как-то спросила Аришка; ей было уже пятнадцать, но свою пушистую любимицу она так и не смогла забыть.

– Твой отец сказал: или кошка, или я. Читта раздирала ему руки до крови, не пуская в дом. Впрочем…

– …впрочем, лучше бы ты выбрала Читту, ты это хочешь сказать, ма?

* * *

Однажды одиннадцатилетняя Аришка назвала меня стоглазым Аргусом.

Но, к сожалению, все мои сто глаз панической матери были устремлены только на нее. Сейчас я понимаю: моя семейная жизнь с Димоном была пронизана страхом, причины которого крылись, с одной стороны, в моей сильнейшей (и, возможно, глупой) впечатлительности, с другой – в улавливаемых мной образах Димонова темного подсознания. И мой вечный мучительный страх за дочь породил опять же Димон. Толчком послужил один эпизод. Димон, как всегда, отдыхал накручивая километры на загородной автотрассе, прихватив и меня – необходимого слушателя его критических монологов. Доставалось от Димона и правительству, и «масонам», и мне, как «либеральной дуре» и «неумехе в быту». Если бы его обличительные речи были частыми, с ним ездить было бы, конечно, мучительно и невозможно, но, к счастью, впадал он в раж только при нехватке денег, а когда в кошельке у него хоть что-то было, предпочитал за рулем молчать и дорога становилась для нас обоюдным отдыхом, средством для бессловесной медитации и пр.

И в тот день мы ехали молча. Но вдруг нас обогнал грузовичок – «газель» с открытым кузовом, в котором подпрыгивал маленький красный гробик.

– Ребенок, выходит, у них помер, – сказал Димон. И вздохнул. – Но это нормально. Бог дал, Бог взял.

И, произнеся это, он со значением глянул на меня. И в его взгляде мне почудилась спокойная готовность потерять ребенка. И – о ужас! – может быть, даже готовность с оттенком желания. Ведь ребенок – это вечные траты, обуза, долг.

Аришка должна была родиться через три месяца. И с той поездки я стала бояться за ее жизнь, сопровождая каждый ее шаг, проникая в ее мысли – нет ли в них чего-то опасного, сканируя ее организм, просвечивая, как рентген, – не носит ли она в себе зародыш болезни… И я не способна была видеть главного: вечный страх за дочь мешал мне и ее любить легко и радостно. А главное, лишал Димона того необходимого ему, как витамины, как солнечный свет, потока внимания, которого, если честно, вполне заслуживает любой муж. И Димон заслуживал тоже.

Ведь во многом, обличая меня, он был прав, ну кому ты нужна, кроме меня, говорил он, ведь ты не способна даже нарезать сыр как полагается – тонкими ломтиками, во второй ряд холодильника ты никогда не заглядываешь, сдачу проверить в магазине не умеешь! Ты во всем идиотична! На тебя орут даже тетки в ДЕЗе, а кассирши жутко обсчитывают, потому что ты наивная идеалистка. Впрочем, за идеализм я тебя и люблю.

А я? Любила ли я его?

Сейчас зима. Белый ровный свет снега. Черные силуэты прохожих. Ты всегда точно не здесь, иногда ворчал Димон, у тебя нет слияния сознания с живой минутой жизни. Ты вечно погружена куда-то.

Я смотрю в окно. Он прав.

Вечный роман моей души гораздо ярче для меня, чем самый яркий спектакль. Мне не мешает соседская дрель, я просто не замечаю ее, но сильно мешают мысли соседей обо мне.

Как говорил Димон: у тебя нет слияния сознания с живой минутой жизни. Может быть, и любила я не Димона, не его живую плоть, не его голос, а только просвечивающий сквозь него колышущийся призрак моего давнего детства?

Этот манящий туманный свет невозвратимого, летучие тени несбывшегося, нежные отсветы детской мечты…

И потому-то живого Димона, Димона реального прогоняла моя кошка Читта…

* * *

Вообще с животными у меня связано много печального.

Не могу забыть рыжую морскую свинку, которая умерла по вине соседей, забывавших добавлять в поилку воды. Аришке я сказала, что наша морская свинка, наш милый Пушистик теперь родится человеком…

А какое чувство вины испытываю до сих пор перед крошечным хомячком! Тельце у него было рыжеватое, а мордочка черная, и вообще он походил на гибрид хомяка и мыши. Аришка из самых лучших побуждений набрала ему свежих опилок для подстилки, а я не проследила. Дело было на съемной даче, следить нужно было за дочкой, собакой пекинесом и едой на плите. У хомячка слиплась вся шерсть, он стал кричать от боли, мы с Димоном повезли его в соседний подмосковный город к ветеринару, но не довезли…

Еще вот голубь.

Да, голубь. Больной голубь переходил дорогу, еле-еле, медленно-медленно. Машины тормозили, а он шел и шел. А я следила, замирая, вдруг какая-то из машин не остановится и… Но не подбежала. Чтобы, взяв птицу в руки, просто перенести на ту сторону улицы. Боялась заразиться не сама, а принести какую-нибудь опасную птичью инфекцию в дом – Аришке. Выбежала из соседнего подъезда женщина в домашней одежде, глянула на меня осуждающе и убрала голубя с дороги – отнесла его туда, куда он шел…

Был ли он обречен?

Скорее всего, да.

Но какая великая тяга к жизни заставляла его, волоча свое больное тело, с трудом ковылять через поток машин!

Потом мы с Аришкой спасли другого голубя – со сломанным крылом. Нашли во дворе. Я надела перчатки, положила его в коробку, и мы отнесли его к голубятне.

– Кормить буду, но в голубятню не возьму, пусть коробка стоит рядом, срастется крыло – он сам улетит, у меня голуби породистые… А это – сизарь-помоечник… – так сказал нам владелец голубятни.

– Голубь – это тихая, мирная, добрая птица, – сердито ответила ему Аришка. – Любой голубь – птица мира!

А вот моя бывшая соседка, которая жила этажом выше, ненавидела городских голубей, называла их летающими крысами… И когда я думаю, что меня Бог мог наказать за то, что я не помогла голубю, вспоминаю ее: она такая верующая, православная и, в общем, неплохая женщина, регулярно исповедуется, не пропускает ни одного церковного праздника – и от года к году они