Остановка. Неслучившиеся истории - Роман Валерьевич Сенчин

он обиделся. Наверное, посчитал себя униженным. И критиковал не с глазу на глаз, а громко, прилюдно, на собраниях и конференциях.

– Уважаемый Мурад Гельмурадов совершил большую ошибку, – говорил он, дрожа щеками и нижней губой. – Ошибка эта граничит с клеветой, злобным поклёпом…

Когда Мурад услышал это обвинение впервые – не поверил ушам. Нагнулся в кресле и замер, словно распекаемый министр в телевизоре.

– Надеюсь, он действовал неумышленно, – продолжал Мылла-Кули. – Надеюсь, он хотел лучшего. Но получилось то, что получилось. А получилась ложь, после которой уважаемый Мурад Гельмурадов рискует, очень сильно рискует стать неуважае-мым. Ведь как – как! – можно было измыслить, чтобы человек в нашей стране много часов ждал общественный транспорт?!

Поначалу Мурад пытался объяснить, что не имел этого в виду, что его старик задумывался, увлекался рассказами и потому пропускал нужный маршрут. Но объяснения не принимались. Наоборот, попытки объяснить еще больше злили Мыллу-Кули и других мэтров.

– Вы считаете, что старый человек не в уме и способен так заговориться, что забыть о цели? Не-ет, молодой человек, – на этих словах говоривший обычно усмехался, – даже в старости наши граждане знают, куда им нужно, чего они хотят. Они не забалтываются.

– Мой герой не болтает, – слабо возражал Мурад, а ему тут же, при помощи двух-трех фрагментов, где он хотел вызвать у читателя умиление старым крестьянином, доказывали обратное.

Ни о каком издании романа теперь не могло быть и речи, о переработке – тоже. Мурад вычленил из него несколько кусков и сделал новеллы. Их приняли в газеты и журналы, но публиковать не спешили – ждали, когда скандал уляжется. Да и напечатай эти новеллы быстро, автор может не поверить в серьезность критики – критика должна закончиться наказанием.

– Сейчас не прежние времена, – говорили мэтры, – в колонии перевоспитания отправляют только самых закоренелых негодяев. Но и оставлять без последствий ошибки мы не имеем права.

Теперь на лекциях Мурада сидели мужчины средних лет. Явно следили, скажет ли он что-нибудь крамольное, поделится ли историей со своим романом… Запрещенных тем в их стране вообще-то не существовало, но каждый знал, что стоит говорить, а что не стоит, что можно критиковать, а что нет…

Только-только к Мураду вновь стали относиться тепло – не просто пожимать руку при встрече, а приобнимать, – как в критику включился начальник сценарного отдела киностудии. Государственной и единственной.

Он выступил на совещании по делам культуры, и почти вся его речь была о романе Мурада.

– Мало того что это в высшей степени клеветническая писанина, так она еще и подражательная. И кому подражает автор? Не нашим великим классикам, не старшим товарищам. Нет, потому что им в голову такое прийти не могло: делать клоуна и больного маразматика из труженика, ветерана. Автор взял за образец американский фильм «Форрест Гамп», в котором умственно неполноценный персонаж так же сидит на автобусной остановке и делится со случайными слушателями историей того, как стал миллионером. Этот персонаж олицетворяет собой воплощение пресловутой американской мечты… Герой Мурада Гельмурадова, к счастью, до миллионерства не дошел, но лишь потому, что в нашей стране такое невозможно – мы все обеспеченные, но скромные люди.

Мурад видел «Форрест Гамп», его иногда показывали по телевизору. Но когда писал свой роман, не вспоминал, не копировал ситуацию. Или все-таки подсознательно подражал получившему несколько «Оскаров» фильму, тоже надеясь на награду?

Сидя дома, обхватив голову руками, Мурад пытался вспомнить, возникали ли мысли о фильме. Хоть на секунду. Появлялся ли мгновенный жар возможной славы… Нет, славы, признания он, конечно, хотел, но не таким путем – не путем подражания американскому блокбастеру.

Подходила жена, молча гладила по голове. Она не читала романа, поэтому ободрять не могла. И ругать тоже… В детской спали сын и дочка. Они были малы, не знали, что их отец сейчас очень мучается, что отца считают заблудшим и почти врагом…

На протяжении почти года разносов Мурад несколько раз пытался поговорить с Мыллой-Кули. Раза три удалось оказаться с ним один на один, и на вопросы: «Вы действительно считаете мой роман ужасным, ошибочным?», тот сухо отвечал: «Ты умный человек – ты сам должен понять».

Но что понять – что написал вредную вещь или что не дал сначала прочесть тому, кого считал своим наставником, – Мурад не мог…

Среди новшеств после смерти прежнего президента появилось и такое: в столице решили проводить книжную выставку. Раз в год, в марте, когда жара еще не приходила, но фруктовые деревья уже цвели.

Во Дворце литературы на десять дней устанавливали пластиковые перегородки, в образовавшихся ячейках размещали свою продукцию местные и зарубежные издатели. Проходили конференции, круглые столы, торжественные встречи.

Мурада приглашали на них даже в период критики, но слова не давали. Он сидел в третьем или четвертом ряду и слушал. И во многих речах слышал укор себе. Или ему так казалось… Выступали и гости; связующим языком был язык Пушкина, который в их стране изучали в школе наряду с английским. Гостям, не владеющим этим языком, выдавали наушники с переводом.

Мылла-Кули на правах патриарха – он стал старейшим писателем из известных еще со времен братства народов – обычно завершал мероприятия. Говорил о честности, об ответственности за слово, о дружбе. И неизменно заканчивал свое выступление строчками:

                        Если я заболею,

                        К врачам обращаться не стану.

                        Обращаюсь к друзьям,

                        Не сочтите, что это в бреду, —

и в голосе его слышались слезы.

Поначалу и Мураду хотелось плакать – так трогательно читал Мылла-Кули. А когда слышал в третий, пятый раз – удивлялся. Потом повторяющаяся речь почти слово в слово, иногда в дни выставок по нескольку раз на дню перед разными делегациями, стала раздражать и смешить. Случалось, Мурад еле сдерживал себя, чтоб не захохотать.

И сам Мылла-Кули его раздражал всё сильнее и одновременно смешил. Такой умилительно-добрый с этими малознакомыми людьми и такой каменно-суровый с ним, своим учеником. Наверняка он ждет, что Мурад рухнет перед пим на колени и будет умолять о прощении, как описано в старых сказаниях. Но Мурад не рухнет. Скоро рухнет сам Мылла-Кули – его каменность источили годы, он стар и немощен; очень скоро он уйдет в другой мир, а Мурад останется. Через несколько лет уйдут и другие начальники, эти аксакалы-саксаулы, и наступит время Мурада и его поколения.

История с романом не так и ужасна. Да, не издали, не напечатали даже отрывки, переделанные в рассказы, но сверстники и люди помоложе стали относиться к нему с любопытством. Неявным, но заметным: этот Мурад