В перспективе - Элизабет Джейн Говард

собираешься достать мясо? – спросила она, но получила от него резкий тычок через плед, и его укоризненные бледно-голубые глаза заблестели притворно-заговорщицки.

– Рассказывай, как у тебя дела, – заговорил он минуту спустя.

– Все в точности так, как прежде, и, пожалуй, это даже хорошо. А у тебя?

– Все в точности иначе.

– Другая работа?

– Возможно. На твоей жизни это никак не отразится, – добавил он. Этим он и не собирался утешать ее, и она чуть недовольно возразила:

– А на твоей? На твоей-то наверняка отразится.

Она почувствовала, как в темноте у него на лице внезапно возникла усмешка, потом пропала. И он сказал:

– О да, на моей жизни это может отразиться радикально.

Она сразу поняла, что он думает о смерти, и несовместимость ее нынешнего длящегося существования и его возможной загадочной смерти разбередила ее разум страстным несогласием, не давая продолжать разговор в таком духе. Думая об обширном кладбище личных отношений, она вдруг пожелала, чтобы закончился день и сон скрыл ее одиночество. Она взглянула на мужа. Он втянул голову в плечи, прячась в воротник пальто, и было слишком темно, чтобы разглядеть его лицо. Ей пришлось встряхнуться, чтобы и впредь оставаться как раз такой неподходящей компанией, как надо.

– Дейрдре все еще убеждена, что на самом деле ты шпион.

Он молчал.

– Это она Бакена начиталась.

– Я рад, что она умеет читать, – вежливо ответил он.

– Ох, Конрад, ну ты и насмешил! Конечно, читать она умеет. Ей десять.

Машина остановилась – кажется, в Сохо, но наверняка она не знала. Пока они стояли, она пришла к убеждению, что это не Сохо. Он вышел из машины и принялся стучать и звонить в узкую дверь. После длительного ожидания его впустили, дверь захлопнулась. Ее охватил нелепый испуг, что придется поддерживать разговор с шофером. Но тот сидел неподвижный и молчаливый и явно ни на что не рассчитывал. Было очень холодно. Она вспомнила, что ничего не ела с тех пор, как перехватила сэндвич у Национальной галереи, после того как днем побывала на концерте с Ричардом. А когда мы вернемся, думала она, в кухне будет лютый холод, и я так проголодаюсь, что не захочу даже мяса – но мясо ему, конечно, ни за что не раздобыть.

Узкая дверь открылась, он вышел, на мгновение она увидела за ним фигуру женщины с большим беременным животом, в рабочем халате; она смеялась или судорожно кашляла – непонятно, что с ней происходило, а потом дверь захлопнулась, и он сел рядом.

– Теперь домой, – объявил он и положил сверток на пол машины.

– Стараюсь соответствовать литературным вкусам дочери, – добавил он минуту погодя, и она поняла, что он предпринимает попытку возобновить разговор. Потом он толкнул ее и написал что-то на окне мизинцем: «Стэк». Между ними всегда существовал тайный уговор неправильно писать отдельные простые слова (с чего это началось, она не помнила), но он об этом уговоре уже давно не вспоминал. Она написала: «Хорошо: люблю Стайк» (к этому слову всегда напрашивалась заглавная буква). Он посмотрел, как она пишет, прочел написанное с предельной серьезностью и молниеносно ответил: «Стак тебе на пользу». И место на окне закончилось.

После этого до самого Кэмпден-Хилла молчание было менее напряженным.

2

На кухне стоял промозглый холод. Огонь погас. Большинство шкафов и полок пустовало, от этого комната с низким потолком и каменной плиткой на полу казалась еще неуютнее. Деревянные ставни на окнах не задерживали сырые сквозняки, резкий свет потолочных ламп в белых фарфоровых абажурах не оживлял помещение, лишь безжалостно демонстрировал его нежилой неуют. На стене висел календарь за 1939 год с оторванными до сентября днями – эта нарочитая деталь выглядела кинематографической.

Она принялась готовить им мясо. Ни опыта, ни кулинарного таланта у нее не имелось; ее мужу было совсем не все равно, что он ест, а сейчас она страшно устала. Этим утром она привезла из деревни овощи и приготовила их днем. Она развернула стейк. Он был огромный, а у нее не оказалось лука, и его отсутствие вдруг приобрело первостепенную важность. Если не предупредить мужа, что лука нет, ужин будет испорчен. Она направилась к подножию лестницы, ведущей из цокольного этажа и прислушалась. Возвращаясь в один из своих домов, он сразу же принимался рыскать в них повсюду – не раскладывал багаж, не уходил к себе в кабинет, не читал письма, просто занимал весь дом, а потом возобновлял свою жизнь в нем точно с того же места, на котором оставил его. Боже, она не предупредила, что Ричард приедет переночевать. Сейчас его не было в доме, но его вещи где-то здесь; Конрад наткнется на них, и тогда она пожалеет, что не сказала ему сразу. Таким было состояние ее души, работающей на низшей передаче тревоги, когда к ней вернулся муж.

– Ох, Конрад, лука нет и огонь погас. Мне очень жаль.

Он всмотрелся в нее.

– У тебя чудовищное переутомление. Иди переоденься.

– Но не могу же я и переодеваться, и готовить ужин!

– Если ты решила предложить мне альтернативу, мне было бы бесконечно предпочтительнее видеть тебя переодетой. Так и будешь стоять без дела – станет гораздо хуже. Где еда? А! – Он схватил большой нож. – Ты одна на нижнем этаже, тебе угрожает смертельно опасным оружием сравнительно незнакомый человек. Разве у тебя есть выбор?

– Никакого, – с благодарностью отозвалась она и удалилась.

Поднимаясь по лестнице, она услышала, как он бросил нож.

У себя в комнате она обнаружила свой длинный вельветовый халат, разложенный на постели, и включенный электрический камин. Она знала, что, хоть он прежде никогда этого не делал, он приготовит ужин и разожжет камин на кухне, и не для того, чтобы она чувствовала себя всего лишь непредусмотрительной и нехозяйственной. Она переоделась, уделяя всю полноту внимания деталям (он всегда утверждал, что жизнь состоит не из основ, планов, фундаментальных истин или принципов даже для одного человека и тем более для общества, а просто представляет собой великое множество деталей, бесконечно разных и совершенно не связанных друг с другом). Его самой убедительной и поразительной чертой была способность удивлять ее.

На своей гребенке она обнаружила его сухие каштановые волосы – даже их она не ожидала. Внезапно она пожалела, что не может преобразить свою внешность, чтобы вернуться к нему изменившейся до неузнаваемости. Но она, в отличие от некоторых женщин, не обладала таким талантом – таинственной способностью придать другую форму голове или иначе подчеркнуть черты лица и благодаря этому выглядеть такой, какой ранее не выглядела, – к тому же предельная простота ее внешности почти не