Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин

— Это смело, но мрачно… — скривился Разлогов.

— Это хорошо! — воскликнул Храповилов. — Я протараню с величайшим удовольствием!

— Протараним! Накипело! — согласилась Штерн.

— У меня тоже есть новенькое! — Улин вышел на середину гостиной, встал по-пингвиньи, поддерживая руками свой живот, и задекламировал как бы с обидой и укором:

Клопы меня чудовищно измучили

Намёками на нашу с вами жизнь.

Изгибы жизни — как реки излучены,

Туда-сюда, всё клин, куда ни кинь!

Нас бесы гонят чёрной хворостиною,

А Вельзевул приветствует огнём;

Когда закончим свою жизнь клопиную,

Мы удивимся все, что не живём.

— Омерзительно! — фыркнула Волоховская.

— Magnifique, Яков! — захлопала в ладоши Штерн и победоносно засмеялась. — Это про чиновничье отродье! Про кувшинные рыла!

— Да нет, это про него самого, — усмехнулся Разломов.

И вдруг толкнул плечом Ивана, который, захотевши чаю, взял стакан. Стакан вылетел из подстаканника и покатился по столу, но Иван поймал его и с недоумением оборотился к Разломову.

— Я хотел поинтересоваться — как вам эти стишата? — со всё той же мрачностью и в упор глядя спросил его Разломов.

— Никак, — ответил Иван и принялся наливать себе чаю.

— Я тоже думаю, что никак, — зловеще протянул Разломов и оборотил тяжёлое лицо своё к Штерн. — Чему вы аплодировали?

— Сатире Якова!

— Эта сатира клопами попахивает, — угрюмо проговорил Разломов.

Волоховская подошла к Разломову вплотную и выкрикнула ему в лицо:

— Мы не клопы!

— Ксения, я вас и не считаю клопом, — с невозмутимостью отвечал тот.

— Мы люди свободного духа и в щелях чиновничьего мещанства не живём! — воскликнула Штерн.

— Я имел в виду стихи Якова, а не нас с вами, — продолжал Разломов. — От стихов клопами попахивает, ну так в современной поэтике чего не бывает? Там могут возникнуть запахи и погаже клопиных.

— Клопы это архисволочизм, — пробормотал Каневский.

— Abomination! Особенно в нумерах… — брезгливо поморщился Храповилов.

— И живут с нами бок о бок! — хихикнул Улин, подмигивая. — Дитяти городской природы — человек да клопик-с! Very good company!

— Боже, о чём мы говорим?! — с треском закрыла веер Мнацаканова и заходила по гостиной. — В государстве нашем казнят, порют, гонят на каторгу за свободные слова! Так дорожите же словом, товарищи, чёрт возьми! Это единственное оружие наше!

— Во всяком случае — пока единственное… — добавил Каневский.

— Ольга, вы правы тысячу раз! — подхватила Штерн. — Мы несём свободное слово нашим забитым людям, а за словами должны стоять и дела.

— Слово и дело в нашем отечестве всегда путали, — заметил Разломов. — Потому такое чудовищное внимание к слову печатному. Вот «Пингвина» прихлопнули, как муху, и семи номеров не вышло, так, Яков?

— На седьмом прихлопнули! — Улин налил себе водки. — Три предупреждения — и хлоп!

— И отчего такая государственная боязливость к шутке? Я понимаю — архисерьёзные «Современник», «Русское слово», но ваш «Пингвин»!

— Моя птичка, хоть летать не могла, но щебетала так, что департаменты тряслись!

— В каждой шутке есть доля правды, — проговорил Каневский.

— Слыхали уж… — отмахнулся Разломов.

— Поэтому шутить надо серьёзно, как топором рубить, — заметил Каневский.

— Нам надо использовать любую возможность для пропаганды свободы! — воскликнула Волоховская.

— И непременно используем! Пётр, зачти! — Мнацаканова сделала ему знак веером.

Каневский достал из кармана сложенный листок, развернул и стал читать:

Товарищи!

Пробил час для решительных действий. Соблазнённый реформой, униженный и оскорблённый государством народ наш подобен человеку, обворованному шайкой разбойников. Бывшие крестьяне, ставшие рабочими, отданные во власть фабрикантам и заводчикам, подвергаются чудовищной эксплуатации. Если раньше их эксплуатировал помещик, то теперь его место заменил фабрикант — ещё более страшный и беспощадный эксплуататор и угнетатель. На заводах и фабриках бывшие крестьяне сделались частью машин, стали бессловесными механизмами для обогащения фабрикантов и заводчиков. Новые эксплуататоры, прикрывающие свою алчность и беспощадность маскою прогресса, выжимают последние соки из нашего вечно угнетённого народа. Святая обязанность каждого русского интеллигента — помочь своему народу! Нам, русским интеллигентам, надо идти к рабочим и объяснить им — что делать. Не проповеди о свободе и равенстве нужно нести нам народу — Россия довольно уж наслушалась этих проповедей. Необходимо, чтобы каждый рабочий умел отлить из свинца молоток весом не менее двух фунтов, чтобы он выстругал желательно дубовую рукоять и крепко насадил на неё молоток. Сделав из верёвки петлю, рабочий должен привязать к ней молоток и наилучшим образом подвесить его себе под мышку, чтобы сверху надеть свою обычную одежду. Затем рабочий должен пойти на приём к своему начальству и завести с ним деловой разговор, во время которого выхватить молоток из-под мышки и проломить начальнику голову.

За работу, товарищи!

Едва Пётр закончил читать, Мнацаканова яростно зааплодировала и сразу зааплодировали все собравшиеся.

— Пора! Давно пора! — воскликнула Штерн.

— И пойдём! И научим! — выкрикнула Волоховская.

— Пойдём! — воскликнул Молотилов. — Пора, товарищи, дело делать, а не болтать!

— Пойдём с удовольствием! — прорычал Разломов, толкая плечом Храповилова.

— Avec plaisir! — вскричал Храповилов. — Мы знаем Русь, и Русь нас узнает! Правильно, не проповеди нужны народу нашему!

— Уж наслушался он их до рвоты! — ревел Разломов.

В гостиной стало так шумно, что не сразу услыхали звонок. Мнацаканова подняла вверх свой веер, призывая к тишине. Все смолкли. Звонок протренькал четыре раза, потом смолк и снова протренькал четырежды.

— Это наши! Пётр, открой! — распорядилась Мнацаканова.

Каневский пошёл в прихожую, оттянул засов с двери; на пороге стояла служанка Серафимы Павловны Кругловой, подруги Мнацакановой, стоявшей у истоков основания салона.

— Здравствуйте, Пётр Алексеевич, — приветствовала Каневского служанка. — Серафима Павловна велела передать это Ольге Давыдовне.

Она протянула голубой конверт. Каневский взял, поблагодарив её, запер дверь и вернулся с конвертом в гостиную.

— Ольга, это тебе, — протянул он ей конверт.

Она взяла, раскрыла. В конверте была вдвое сложенная половина бумажного листа. Подойдя к столу и приблизившись к пятисвечному канделябру, Мнацаканова развернула бумагу. На ней были написаны почерком Серафимы Павловны только два слова:

Храповилов — филёр.

Мнацаканова тут же сложила листок, сложила ещё раз и ещё раз, и поднесла к свечке, подожгла и, держа над столом, напряжённо глядела и глядела на огонь. Когда он стал подбираться к её пальцам, она бросила горящий сложенный листок в пепельницу. Все стихли, глядя на Ольгу Давыдовну.

— Товарищи, — заговорила она. — За нашим домом наблюдают. Я думаю, вам сейчас надо разойтись. Но только не сразу всем.

— И кто же вас предупредил? — спросил Разломов.

— Верный друг, — ответила она.

В гостиной на короткое время наступила тишина.

— В следующий раз можем собраться у меня, — проговорила