Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин

настроенной интеллигенции Санкт-Петербурга. Поэзия как таковая здесь уже мало кого интересовала, её быстро потеснила злободневная публицистика, да и она вскоре ретировалась перед твёрдым и острым, как гильотина, словом «революция». Когда Иван с Храповиловым вошли в большую гостиную, в ней находились семеро: сама Ольга Давыдовна, женщина двадцати пяти лет, статная, стройная, с умным, властным лицом и вечным чёрно-красным испанским веером в руках; её товарищ и сожитель Пётр Каневский, отставной уже поручик, кудрявый, широкоплечий и широкогрудый молодой человек с большими, чрезвычайно сильными руками и открытым русским, как бы ещё мальчишеским в своём наивном выражении лицом, всегда готовым к подвигу; фельетонист, поэт, коммерсант и бывший издатель уже запрещённого цензурой скандального «Санкт-Петербургского пингвина» Яков Улин, сам похожий на пингвина, сорокалетний полноватый господин с жабьими, всегда усмехающимися губами и пронзительным взглядом из-под вечно мокрой от пота косой чёлки; Богдан Молотилов, страшно худой, плохо одетый молодой человек с тяжкой печатью чахотки на измождённом лице, изгнанный из университета за вольнодумство, поэт и революционер; Ксения Волоховская, женщина без возраста, вдова известного литератора-публициста, маленькая, худая, всегда в чёрном, очень злая, настойчивая и язвительная; Виктор Разломов, разорившийся, как и Храповилов, помещик, поэт-любитель, картёжник и философ, седовласый, хорошо одетый, с надменным выражением тяжёлого, лошадиного лица; Анна Штерн, девятнадцатилетняя крещёная литовская еврейка, слушательница высших женских курсов, некрасивая, черноволосая, смелая и резкая в суждениях и поступках.

— Tout est assemblé! — произнесла своим властным и строгим голосом Мнацаканова, взглянув на вошедших. — Льва и Серафимы не будет.

— Они больны! — сообщил Каневский.

— Или притворяются таковыми, — добавила хозяйка салона, с нарочито сильным треском закрывая веер. — Аристарх и Иван, жрецы грядущей свободы приветствуют вас!

Вошедшие кивнули головами. В салоне заведено было при обращении друг к другу обходиться без отчеств, дабы, как выразилась Мнацаканова, «не брать на себя грехи бездарных отцов». Любопытно, что, как и в генеральских банных кущах, в салоне Ольги Давыдовны слуг не полагалось, кухарка в этот вечер тоже отправлялась из дому, напитки и скромную закуску брал каждый сам с круглого стола с красной скатертью; тут стояли самовар, графин с водкой, лежали сушки, конфекты и мятные пряники.

Ольга Давыдовна, несмотря на молодость, имела уже довольно густую биографию; тифлисская армянка из богатой семьи, в детстве получила она хорошее домашнее образование, затем окончила там же гимназию, где успела сойтись с любительницами изящной словесности и начала писать стихи сама, познакомилась с местной богемой и весьма рано, ещё гимназисткой, стала у ней блистать, но не за счёт своих довольно заурядных стихов, а из-за «внешности и внутренности», как она любила выражаться. Характер у неё был крут с самого детства; ни отец, ни мать пальцем не трогали своих семерых детей, но за провинности запирали их в тёмную кладовку с пауками и мышами. Мышей маленькая Наира не боялась, а к паукам быстро привыкла; затем осмелела настолько, что стала ловить пауков, что помельче, отрывать им ножки и бросать в сети большим паукам, чтобы те их высасывали. В гимназии она училась хорошо, но вела себя всё более независимо, что тоже делало ей renommée среди гимназисток и начальства. Едва окончив гимназию, она сбежала из дома с заезжим журналистом, с которым в тот же день обвенчалась и которому через месяц совместной жизни в Екатеринославе на почве его лютой ревности плеснула в лицо растопленным воском, на чём союз их закончился навсегда; и началась бурная жизнь уже не Наиры, а Ольги, приведшая её в Париж, в круг свободолюбивых эмигрантов, с которыми, впрочем, хоть всё и затянулось на два с лишним года, но обрушилось почти так же, как с журналистом, в один час, но вместо воску была подожжённая ею типография.

— Аристарх! — мрачно воскликнул Разломов, вперивая тяжёлые глаза свои в Храповилова. — Третьего дня ты мне приснился.

— Надеюсь, в приличном виде? — тот подошёл к столу и стал наливать себе водки.

— Не надейся! Ты был в какой-то рванине и говорил о парламентаризме. Грязно говорил.

— Видать, в тебе эта тема-то крепко засела! — рассмеялся Храповилов.

— Да, я за парламентаризм, — с той же мрачностью отвечал Разломов. — Но за аристократический парламентаризм.

— Это чтобы плебса в парламенте не было! — презрительно усмехнулся Улин, подмигивая из-под чёлки Мнацакановой.

— Плебс и парламентаризм несовместны. Вы, Яков, это должны понимать. — Как бы не обращая на него внимания, Разломов тоже налил себе водки.

— Куда уж нам, социалистам!

— Парламентаризм — не спасение, — заметила Штерн. — Он основ деспотии не потрясает, а только лишь делает эту деспотию более цивилизованной.

— К черту парламентаризм! — воскликнула Волоховская. — Мне донесли, что вчера на Сенной высекли двух крестьянок. Мерзавцы!

— Я это сам видел, — вздохнул Молотилов. — У одной мочи не было стоять, так один палач взвалил её к себе на спину, а другой сёк.

— Вы туда ко времени, что ли, ходите? — с той же насмешкой спросил Улин.

— Не хожу. Шёл к Витте за чернилами, услышал кнут, вот и зашёл.

— В Англии тоже секут. И вешают, — заметил Храповилов. — Дичайшая страна!

— Аристарх, пьём за революцию! — Разломов чокнулся с Храповиловым.

— Да не трепите вы святые слова, господа! — Мнацаканова резко раскрыла свой веер и быстро замахала им. — Мы скатываемся в пустословие. Пить за революцию не надо, ее нужно подготовлять. А вот когда она грянет, тогда и выпьем за неё. Мы с Петром написали манифест, сейчас он прочтёт… Но нет, нет! Манифест подождёт. Послушайте, товарищи! Мы с вами совсем забыли про поэзию. Революция и поэзия неразрывны, как двое влюблённых. Они должны питать друг друга. Начнёмте же сейчас с поэзии! Мы давно ничего не читали нового.

— У меня есть новые стихи! — воскликнул Молотилов.

— Так почитайте!

— Почитайте!

— Почитайте!

Молотилов вышел на середину гостиной, скрестил на своей впалой груди худые руки и стал читать нараспев, подняв худое лицо своё:

Белые ночи стали короче,

Чёрные тени стали длинней.

Так отчего же ты всё хохочешь,

Так почему же ты всё странней?

Чем тебе дороги бледные лица?

Чем благотворна сырая зима?

Воздух гниющей петровской столицы

Скоро сведёт нас с тобою с ума.

Скоро помчимся, безумные звери,

Кровью кропя недотаявший снег,

Лбами таранить угрюмые двери

Смрадного ада: аз есмь Человек!

Закончив, он вдруг сильно закашлялся, достал платок и, приложив ко рту, отошёл к окну.

— Прекрасно! — шумно замахала веером Мнацаканова. — Мы протараним! Но только не адские врата, а деспотические!

— И я пока ещё не безумный