Из невозвратной стороны - Евгений Евгеньевич Сухов

как если он треснет и мы пойдём на дно океана?

– Не бойся. Смотри, он даже не трещит.

Мы разбежались и покатились по льду. Первые по первому льду. Впервые с девочкой. С такой девочкой.

Она не удержалась и упала. Лёд был ровным и прозрачным, как стекло. Мы лежали на льду и смотрели в другой мир, подводный.

– Интересно? – спросил я.

– Очень. Я никогда такого не видела. Аквариум – это не то. Вот бы туда.

– Пойдём, – сказал я.

Она посмотрела на меня, и я увидел два тёмных глаза. Нет… Это были не глаза, это были большие тёмные тайные миры.

– Пошли, – прошептала она.

И мы бы пошли, тем более мне надо было выведать у рыб, как они так плавают, меняют направление, и попытаться построить такую же подводную лодку, чтоб плавала, как рыба… Но я заблудился в её глазах и потерял направление, не знал, куда идти. Мир глаз был интереснее.

– Смотри, что там? Фрегат! – воскликнула она. – Сможешь его достать?

– Дай подумаю. – И я надумал. – Постелю доски, брошу на них фанеру, лягу, вырежу ножом проём и проволокой с крюком на конце… Раз, и готово.

– А зачем доски?

– Чтоб не утонуть.

Вот если б – раз, и готово! – достать прошлое. Только для чего? А если утопнешь в нём?

– Знаешь, а давай не будем. Там жучки, рыбки дом из него сделали. А мы лишим их дома. Зачем? Ты новый можешь построить?

– Да, даже лучше.

На том и порешили и побежали по льду путём флотилии к крутому берегу. Мы неслись на парусах радости, и она напевала вальс сосен, кружилась, а я бегал вокруг неё… Пока нас не остановил крутой берег.

– Берег ещё остро пах землёй. А вот когда сильнее похолодает, запах этот исчезнет.

– Откуда ты знаешь?

Напыжившись и встав в красивую позу, как в кино, я сказал:

– Поживёшь с моё – узнаешь!

От замка осталось лишь большое углубление в склоне.

– Какие прекрасные дамы и кавалеры жили в этом замке. Помнишь прощальный бал? Воздух от них был разноцветный, – сказала девочка.

– Радостно было, – согласился я.

Тогда всё цвело. А сейчас всё застыло, как на картине. Вроде и неживое. Только солнышко ярко светит, но не греет.

Мы осторожно спустились на плотину между прудами.

– А теперь закрой глаза. Нет, лучше я их завяжу шарфиком, – сказал я.

Шарфик у неё был мягкий, с удивительным запахом. Когда я завязывал его, то нечаянно прикоснулся к волосам, а потом своей щекой к её. На мгновение. И мы замерли. Я даже не мог дышать. И она тоже.

Потом я осторожно спустился с ней на плотину и стал развязывать шарфик. И опять прикоснулся к её волосам, а потом к её щёчке своей. Я не мог не прикоснуться. Само получилось. Она не отстранилась, а сама прижалась к моей щеке. Кожа у неё была прохладная, а потом стала горячей. Может, от моей щеки, моя ведь тоже вспыхнула. Так мы и стояли, едва дыша, и я развязывал шарфик как можно медленнее.

Какие это были мгновения! Почему это больше не повторялось?

Как же это было… Больше такого никогда со мной не случалось.

А когда развязал, отошёл за спину. Она не сразу открыла глазки, потом пушистые реснички дрогнули, и она увидела… застывшие вверху зеленоватые облака, с которых свисали сосульки. В витых колоннах струилась вода.

Заходящее солнце окрасило мир в разные цвета, от сосулек и колонн отражались лучики. Стены блестящие, но не гладкие, с наплывами, рисунками. И нигде не было острых углов. Всё вокруг сплошь изогнутые линии.

Девочка долго смотрела, и ротик опять у неё был приоткрыт, а глазки сияли. Такого не могло быть. А было ведь… Всё из льда. Девочка нашла палочку, подошла к самой большой колонне-сосульке и стукнула по ней. Выше, ниже, потом по другой, и застывшая вязь сосулек-колонн зазвучала мелодией. Она продолжала играть, а мне казалось, что от её ударов рождается не только звук, необычный звук, но и вспыхивают разноцветные огоньки. И огоньки, и музыка не исчезали сразу. Весь ледяной зал полнился музыкой и светом-цветом. Хрустальной музыкой и цветом. И я сказал ей об этом.

– Точно! А говоришь, медведь на ухо наступил.

– Не… танк проехал.

– А почему ты так здорово всё чувствуешь?

И мы молчали, слушали и смотрели. Как долго длилось это чудо, я не знаю. А потом она вдруг сказала:

– Жрать хочу.

Я открыл было рот, но ничего не сказал. Так и стоял. А она повторила и улыбнулась.

Я достал из кармана НЗ, завёрнутый в газету три дня назад: чёрный хлеб и огурец. Мы примостились на выступе и любовались заходящим солнышком, оранжевым цветом окрашивающим наш зал. И пировали.

– Вкусно-то как! – улыбнулась девочка. – После такого пира непременно должен быть десерт.

Она вывернула карманы своей шубки и нашла мятную конфетку, но в обёртке. Я ножичком соскоблил обёртку, и у нас был десерт. Вовремя десерт нашёлся, а то я за смолой идти хотел.

– Ау тебя варенье от конфетки осталось.

– Где?

– На губе.

– Вытри, – велела девочка.

Опустила крылья ресниц и подставила личико.

Я знал, если дама подставляет личико, то её непременно надо поцеловать. Так в кино происходит. Но я не знал, как это надо делать в жизни, и боялся поцарапать её своим носом – шершавый он был. Но я всё же, выпятив губы подальше, приблизился к её губам. Она глазки не открывала. Ждала. Но тут сверху загрохотало… Плотину прорвало! Нет, это Шалопай на брюхе сполз к нам, в гости пожаловал.

– Шалопай, – вздохнула она.

Я тоже, но с облегчением – не опозорился, не поцарапал её носом.

На Шалопае была сумка с едой и записка. В записочке мама девочки просила мыть руки перед едой. В сумочке бутерброды с колбасой, сыром, пирожки, солдатская фляжка и плотная бумага квадратиками. И мы продолжили пир втроём. Шалопай благородно отказался от пирожков и хлеба в нашу пользу. А колбасу смял в момент. А мы остальное тоже в момент.

– А что во фляжке? – спросил я.

– Кофе со сливками. Пей.

– Не. Не люблю. Фигня какая-то!

– А ты пробовал?

– Не. Всё равно фигня.

– Попробуй. Вкусно.

И я уступил. И не потому, что дамам надо уступать, как в кино, а потому, что об этом просила девочка Катя.

Она из белых квадратиков плотной бумаги сделала нам стаканчики, и мы пили из них кофе со сливками. Вкусно.

Мы сидели совсем рядом, и я чувствовал тепло её бедра. Наблюдали,