Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

ни думал, силуэт – горло – рубаха уже почти каким-то фоном на дальней стенке моего сознания. Или подсознания.

Я стряхнул пепел в эмалированную раковину мойки, наклонился и поднял трубку телефона. Набрал ноль-девять. Ответили почти сразу – девица.

– Мосгорсправка.

Я поздоровался. Она промолчала.

– Мне нужен телефон пансионата Управления делами Президента России, – уверенным тоном произнёс я, такими голосами говорят в министерствах и прокуратуре.

– Э-э… – начала девица, но я не дал ей опомниться.

– Пансионат «Воскресенское». Телефон администратора. – И добавил милостиво: – Весьма признателен вам.

Девица что-то мяукнула и зашуршала.

– Вот, записывайте… Четыреста двадцать восемь, двенадцать, шестьдесят восемь…

– Спасибо! – выпалил я и нажал отбой.

Тут же, пока не забыл, набрал номер.

– «Воскресенское», – после трёх гудков отозвался вежливый тенор.

– Депутат Бунич, – хамовато представился я. – Соедини меня с номером жены.

– Секундочку… Соединяю…

В трубке звякнуло, щёлкнуло, пискнуло, и голос Ванды зло произнёс:

– Ну что ещё тебе нужно?

Прикрыв трубку ладонью, я тихо сказал:

– Это я.

Она растерянно ойкнула, громко задышала, потом раздался плач.

– Ты… ты… это ты, – всхлипывая, говорила она, – милый, это ты. Господи-господи-господи, я же… с ума… с ума чуть не сошла. Милый. Чуть не чокнулась… Господи!

Горло сжалось, вместо слов я выдавил из себя то ли смех, то ли всхлип.

– Милый… – Ванда по-детски шмыгнула носом. – Господи, как же плохо мне было. Как ты мог? Вот так? Я ведь тут чуть не сдохла без тебя!

– Ванда…

– Чуть не сдохла… Вот ты сволочь какая! – Она неожиданно рассмеялась. – Вот ведь гад!

Я засмеялся тоже. Говорить всё равно у меня не получалось. Она смеялась и рыдала одновременно, между всхлипами и смешками втискивала фразы:

– Ведь я загадала… Если не позвонит сегодня – всё… Значит, всё… Как тогда на Николиной горе, когда солнце… солнце… помнишь?

– Ванда…

– Зачем тогда всё это? Без тебя – зачем?

– Я же…

– Как же я тебя ненавидела? Боже, как! Поклялась, убью гада! Если не позвонит сегодня, точно убью! – Она захохотала. – Я ведь могу убить. Ты знаешь, милый, могу. Могу-могу, ты не смейся!

Я вовсе не смеялся. Я сидел на табуретке в пустой кухне перед телефонным аппаратом отвратительно жабьего цвета и плакал. Потом продиктовал ей адрес. Она записала и повесила трубку. А я продолжал сжимать свою и никак не решался положить её: я слушал короткие гудки, и мне казалось, если я оборву эту эфемерную связь, то больше никогда не увижу её – мою Ванду.

32

Она не приехала. Наступил вечер, потом ночь. Как я не сошёл с ума, понятия не имею. Истерика предвкушения сменилась агонией катастрофы. Более или менее логичные объяснения иссякли, в голову полезла кровавая жуть. Сто раз я хотел позвонить в «Воскресенское», но каждый раз что-то останавливало меня. А когда наконец решился, вместо исполнительного консьержа на том конце включился автоответчик.

За окном темнела ночь, листья малахитовым узором липли к стеклу, водки в бутылке осталось на донышке. Я был пьян, но не настолько, чтобы звонить Ванде на Котельническую. Думаю, до критической массы не хватало граммов сто – сто пятьдесят. Ещё пара глотков – и я сам поехал бы туда и в упор расстрелял мерзавца.

Влив в себя остатки водки, я ещё какое-то время бродил по тёмной квартире с пустой бутылкой. Если понести горлышко к губам и тихо подуть внутрь, то бутылка издаст низкий печальный звук, похожий на гудок парохода. Так потерявшиеся в тумане корабли перекликаются друг с другом. Моему кораблю никто не отвечал. Судя по всему, в этом тумане я оказался в полном одиночестве.

Вдали прогромыхал поезд. Звук был слабый, но очень отчётливый, будто ночью на даче. В перестук колёс вкрадчиво вплетался тихий перезвон сцепок, звук летел сквозь ночь, как стеклянная стрела. Я мысленно прочертил безупречную линию. На излёте машинист дал гудок, он походил на вскрик ребёнка. Сигнал отозвался эхом, плоским и безжизненным, словно долетел звук из царства мёртвых. Потом всё стихло.

Нет, не всё. Снаружи что-то зудело. Что-то среднее между трансформаторной будкой и сочинскими цикадами. Я приложил ухо к двери, звук определённо шёл не из подъезда. У окна шум усиливался, я открыл форточку, высунулся. Там звенело вовсю – с переливами и обертонами, – зуд то пронзительно взвивался до ультразвука, то падал в утробные басы. Я захлопнул форточку. Помогло мало. Я сел на топчан и зажал уши ладонями. Источник звука переместился в мой череп. Скорее всего, он там был с самого начала.

Я включил свет в ванной, зажмурился. На ощупь нашёл кран и открутил его до упора. Струя воды била в раковину, заглушая моих цикад. Почти заглушая. Я сполз по стене и втиснулся в щель между ванной и стояком раковины. Пол был ледяной и влажный, будто потный. В бедро больно упёрся револьвер. Я потянул его из кармана, он зацепился курком за тряпку внутри, я дёрнул и с треском порвал карман.

– Сволочь… – пробормотал я.

Потянув за шомпол, откинул в сторону барабан. Высыпал в ладонь патроны. Золотые и маслянистые на ощупь, они напоминали бижутерию. Представить, что такая безобидная финтифлюшка может убить, было просто невозможно.

Я выставил патроны в линейку на полу. Все пять золотистых цилиндриков стояли шеренгой, точно отряд рыцарей-лилипутов. В детстве мы лепили рыцарей из пластилина, а после одевали их в латы, сделанные из тончайшей жести тюбиков зубной пасты. Вы должно быть не знаете, что изнанка тюбиков напоминает золотую фольгу, и нужно просто разрезать пустой тюбик, тщательно смыть остатки пасты, а после ножницами вырезать доспехи и шлем. От рыцарской армии тянуло «Поморином», мятным «Жемчугом» и детской пастой «Земляника».

Мне всю жизнь везло. Даже до рождения. Удача стала составной частью моей биографии и моего генетического кода. Непременным элементом моей анатомии, вроде пары рук и пары глаз. Дар, к которому привыкаешь настолько, что перестаёшь обращать на него внимание. Тут удача похожа на деньги. Их тоже замечаешь, только когда бумажник пуст. Но это уже банальщина.

Успехи воспринимались без восторгов. Мне и в голову не приходило, что может сложиться как-то иначе. Да и кому отдать приз, если не мне? Справедливости ради замечу, я действительно неплохой художник. Но сколько других, гораздо талантливее меня, сдохли в нищете, повесились, застрелились, умерли от чахотки, сифилиса или отравления свинцом, содержащимся в белилах масляной краски.

Элемент везения в искусстве весом и значителен. Измерить его невозможно, поскольку те из нас, кому не выпала удача, погребены в общих могилах по обочинам всемирной истории искусства. В лучшем случае к тебе прилеплен ярлык «неизвестный мастер