Наследие - Мигель Бонфуа

вбирал в себя запах влажного теста. Там он услышал разговоры о том, что анархизм — это свобода, о Народном банке, о противостоянии индейцев мапуче и красной кавалерии. Когда Иларио Да попросил снова рассказать ему о произошедшем в Санта-Мария-де-Икике[30], Эктор Бракамонте ответил, что ему лучше обратить внимание не на бунтовщиков, а на тех, кто работает терпеливо, дисциплинированно и методично.

— Самые славные победы одерживаются на поле труда, а не битвы, — говорил он.

Эктор любил мальчика, как родного сына, но ничем не выдавал своей привязанности. Мужественное молчание заменяло поцелуи, ежедневные задачи замещали материнские поблажки, требования долга сдерживали ласку. Словно некий мужской договор связывал сурового труженика с внебрачным ребенком: один утолял жажду другого, и оба привыкли к взаимным обязательствам. Благодаря этой рабочей, марксистской нежности Иларио Да стал ребенком сообразительным и серьезным, чуждым излишней чувствительности, и до конца дней избегал бесполезной нежности и женской ласки.

Отсутствие идолов стало его религией. Он, как чернорабочий, хлебал из оловянной миски овощной суп, по утрам съедал четыре яйца и поглощал в невероятных количествах вязкую кукурузную кашу. Он научился без жалоб переживать зиму и отказываться от привилегий. В шесть лет Иларио Да присутствовал, на руках у Марго, на марше в поддержку молодого кандидата в президенты от социалистов, Сальвадора Альенде, который проиграл генералу Ибаньесу. Об этом событии у мальчика остались такие яркие воспоминания, что начиная с того дня он никогда не уступал соблазну обогащения и стремлению к роскоши, и именно в тот период под воздействием подъема масс в нем укоренились отвращение к социальному неравенству и благосклонность к угнетенным классам.

В девять лет Иларио Да был бы похож на любого другого французского чилийца, если бы не таинственная история его рождения. В те юные годы Марго замечала в нем сходство с Хельмутом Дрихманом — бледное лицо, квадратная голова, — пока не увидела, как сын, голый по пояс, играл в саду, равнодушный к птицам в вольере, и внезапно не поняла, что от отца он унаследовал только гениталии. Однажды вечером, возвращаясь из школы, по пути домой Иларио Да спросил мать:

— Кто мой папа?

Марго рассудила, что каждый имеет право знать правду, даже ребенок, и самым честным образом ответила:

— Это я.

С тех пор они больше не говорили о родителях Иларио Да, который принялся повторять, что его отец и мать — один и тот же человек. Его детство, таким образом, проходило между собраниями рабочих в цеху и ежемесячными визитами Аукана, всегда фонтанирующего сказками и выдумками, который прибегал на фабрику вприпрыжку, помолодевший от приключений, пропахший головокружительным ароматом холодной коры, с карманами, набитыми травяными конфетами, мешочками с кукурузой и марципаном. К тому времени этот человек, отличавшийся сногсшибательными талантами и искрометными речами, устал нести свою магию в безграмотные области, растрачивать свое искусство среди похитителей куриц и пум, метаться по рынкам колдовских принадлежностей. Теперь он решил осесть в Сантьяго, в маленьком доме на окраине города, куда пригласил Иларио Да, чтобы распахнуть для него закрома своего воображения в комнате, наполненной фолиантами в переплетах из телячьей шкуры, которые пересекли Кордильеры на спине мула. Он открыл мальчику вселенную, где жили племена женщин-воительниц, где великаны превращались в деревянные статуи, а в горящем сахарном тростнике рождались девушки. Когда Иларио Да поинтересовался, где же находится эта чудесная страна, Аукан указал на библиотеку у себя за спиной и, восторженно всплеснув руками, воскликнул:

— В этих книгах!

Именно знахарь научил мальчика читать и писать, сначала на языке мапуче, поскольку считал его грамматику основополагающей, затем по-испански, заметив, что живой ум ребенка легко может вместить один древний и один современный язык. Иларио Да быстро научился твердо выводить буквы, с религиозным благоговением окуная в чернильницу из слоновой кости новое гусиное перо. Написав свое первое слово, он прочитал его вслух, театрально поведя рукой: «Revolución»[31], а затем заперся в своей комнате и стал многократно повторять его, капая на ковры чернилами, заполняя тетради этим пророческим существительным, которое для мальчика еще не звучало так патетически, как зазвучит позже. Эти страницы с неуклюжими гигантскими буквами Марго сохранила в маленькой красной коробке, которую поставила на стеллаж в часовне Лазара на фабрике, и она простояла там двадцать лет, пока пособники диктатуры не извлекли ее из забытья.

В двенадцать Иларио Да был таким щуплым, что, когда терял несколько граммов, казалось, что он вот-вот испарится. Не набирая веса, он стал расти с угрожающей скоростью, так что худоба, поначалу незаметная стороннему глазу, стала совершенно очевидной. В тринадцать мальчик был ростом метр шестьдесят пять и весил сорок шесть килограммов. Он стал длинным и тонким, как его страна на карте. Неуклюжие конечности с шишковатыми суставами напоминали саженцы черной смородины, и хотя Иларио Да еще далеко не повзрослел, Марго решила, что пришло время представить его прадеду.

Они выехали в Лимаче сентябрьским воскресеньем, чтобы встретиться с El Maestro. Но Этьен Ламарт не успел познакомиться с правнуком — в тот самый день он умер с трубой в руках в резиденции интенданта области во время репетиции оперы Беллини в окружении своих инструментов и двадцати учеников. В тот период он уже соблюдал режим, питался только кашами и морковью, грецкими орехами в меду и сырой рыбой и проводил дни, адаптируя либретто и слушая пластинки со знаменитыми операми. Обуреваемый жаждой приключений веселый загорелый юноша, который пересек океан с тридцатью тремя инструментами в сундуке, превратился в старика с тонкими редкими волосами и призрачным силуэтом, слегка сгорбленного из-за обыкновения наклоняться над дирижерским пюпитром и одолеваемого усталостью, заставлявшей его останавливаться на улице, чтобы ухватиться за фонарь.

В день смерти Этьен дирижировал. Вцепившись в пюпитр и размахивая палочкой, он дошел до третьего действия оперы, как вдруг услышал в груди три удара, напоминающие стук посохом по сцене. Затем внутри наступила полная тишина, бархатный занавес перед его жизнью стал опускаться, и ему показалось, будто он в первый раз исполняет произведение без знания партитуры. Маэстро не подал виду, что ему плохо, и с достоинством довел репетицию до конца, а потому никто из оркестрантов не догадался, что сердце дирижера остановилось. Наконец он рухнул на сцену. Поднялась суматоха, музыканта отнесли домой и положили на кровать в скромном алькове, тогда как улица уже полнилась слухами:

— El Maestro se está muriendo[32].

Лежа на пяти подушках, Этьен Ламарт попросил принести ему трубу. Он приложил инструмент к губам, но сморщенные бесплодные легкие смогли извлечь лишь один хриплый звук, глухую