Наследие - Мигель Бонфуа

в холл, она увидела, что машины бездействуют, работники стоят, сложив на груди руки, а самые ярые мятежники с красными от негодования лицами угрожают Эктору Бракамонте построить баррикады из мешков с землей, перегородить двери и окна и превратить помещение в средневековый форт.

Марго, чья беременность к тому времени уже насчитывала восемь месяцев и три недели, присутствовала на этом бурном обсуждении, не принимая участия в переговорах. Свист и стук барабана заглушали слова. Все рабочие выбрасывали вверх кулаки, изливая на Эктора свой гнев, и вдруг среди этого гвалта Марго услышала утробный пещерный рев, исходящий, казалось, из самых кишок земли. Сначала она подумала, что это отразившийся от стен крик, но скоро поняла, что он доносится из ее собственного живота и что ребенок, разбуженный воплями, толкая преграду, отделяющую его от внешнего мира, заявляет о своем прибытии на свет.

Царившая в помещении суматоха мгновенно превратилась из рабочей забастовки в толкотню повитух. Все засуетились в поисках машины для срочной отправки роженицы в больницу, дали дорогу Терезе, которая прибежала из гостиной, встревоженная криком ребенка, и попросили одного из мужчин, великана с побережья, отнести Марго в машину на руках, поскольку желтоватые ручейки уже побежали между ее ног на пол. Позже Марго вспоминала, что буквально в последнюю минуту с воем, отчаянно колотя в стенки кабины, прибыла в больницу, уже в расстегнутом платье, с красными пятнами на груди и с буграми и расщелинами на животе. Несмотря на авантюрный склад характера, на больничную кровать она ложилась скрючившись от боли. Торопливо подбежали акушерки, расставляя тазики и раскладывая полотенца. Когда Марго начала тужиться, глаза ее наполнились слезами, и даже в коридоре было слышно, как кости таза раздвигаются с громким треском, как будто повалился вырванный с корнем дуб. В нетерпении начать жить ребенок раздирал ей чрево, пинался и так ретиво рвался в мир, что Марго показалось, будто она рожает быка.

Ребенок вышел ягодицами вперед, с ногами вдоль туловища и прижатыми к ушам ступнями. Новорожденного положили на грудь матери. Марго, голая, потная, запыхавшаяся и изнуренная, прижала к себе это измазанное в крови сиреневое существо с прилипшими к черепу волосиками и стиснувшими пустоту, словно в попытке задушить ее, кулачками. Хотя младенец был чахлый, худенький, похожий на жуткую культю, он уже открыл глаза и с беспокойным любопытством изучал все вокруг, напомнив Марго его нездешнего отца. Малыша осмотрели и нашли родимое пятно на правом колене, типичное для непокорных натур.

— Этот мальчик ни перед кем не преклонит коленей, — сказала его мать.

Ребенка занесли в чилийскую книгу записи актов гражданского состояния, но также отметили в консульских документах как проживающего за границей француза, что двадцать семь лет спустя спасет ему жизнь. Марго отказалась давать ему имя отца, уверенная, что упоминание о немецком происхождении принесет ему вред. Она перебрала в уме более модные французские имена, но не захотела обрекать сына на продолжение оторванной от корней традиции. Тогда она выбрала единственное имя, которое еще звучало в ее сердце, простое и сильное, внезапно явившееся ей со всей очевидностью, и отвергла все возражения со стороны членов семьи. Мальчика она назвала Иларио, а чтобы отличать его от Дановски, добавила сокращение: Иларио Да.

Эктор Бракамонте

В день рождения Иларио Да старому Лонсонье исполнился девяносто один год. Несмотря на груз лет, одиночество и усталость от сбора урожая, он отказывался умирать. Выносливый, закаленный, он еще мог похвастаться способностью иногда по вечерам плавать нагим в ледяной лагуне и глубоко нырять, чтобы навестить покойницу-жену. Со своей фермы в Санта-Каролине он с немым стоицизмом наблюдал за рождениями и смертями, следующими друг за другом в его семье, и, казалось, ничто не могло отвлечь его от изготовления вин. В январе Лонсонье удалось увеличить объем продукции, поскольку он усвоил секреты французского послевоенного виноградарства, стремящегося вновь овладеть завидной алхимией вкуса, и перешел на менее промышленные способы ведения сельского хозяйства. Старик окружил виноградники фиговыми деревьями, чтобы отвлечь птиц плодами, не имеющими ценности, и стал следовать определенным техническим требованиям, которые установил сам, процеживая сусло и изменив содержание сульфитов. Таковы были обстоятельства его жизни, когда он узнал, что внучка Марго родила мальчика. Тогда он покинул свой виноградник, свой погреб и свое озеро, сел в поезд с ящиком вина и через несколько часов, крепкий, как акация, появился в гостиной дома на улице Санто-Доминго, чтобы впервые угостить правнука вином.

— Для такого наследства завещания не нужно, — говорил он.

Никто не сомневался в происхождении этого ребенка. Внешне он так был похож на Марго, что все согласились с предположением, будто она зачала его непорочно. Однако если сама она была в детстве молчаливой и незаметной, то Иларио Да рос крикливым и задиристым, настолько шумным, что соседи, слыша по ночам протяжный рев с театральной экспрессией, опасались, не станет ли он певцом. Едва родившись, лежа в ротанговой корзинке, постоянно что-то высматривая вокруг, мальчик указывал на тысячу предметов в минуту, спал только с открытыми глазами и нарастил мышцы так быстро, что начал ходить раньше, чем ползать. Все говорили, что эта глухая сила, этот напор и подземная мощь сулят великие страсти в будущем, но Марго, вероятно единственная, беспокоилась, различая в жадной энергии сына истинные предвестия сложной жизни.

Иларио Да рос под кровом фабрики, которая представляла собой замкнутый мир с собственными правилами и законами во времена, когда Сантьяго был еще безопасным городом, свободным от доносов и террора. Благодаря Эктору цех скоро стал для него безмятежным убежищем. Обоняние привыкло к запаху муки и зерна, овечьего жиропота и пыли, влажности и прессов, а слух — к гулу машин и брани рабочих. Мальчик научился произносить имя Эктора раньше, чем имя матери, и обращался к старшему другу с простодушной торопливостью и робким придыханием, не ведая, что будет взывать к нему до последних мгновений своего земного бытия, наполненного борьбой и мучениями, поскольку только Эктор, вошедший в семью посредством преступления, происходивший из древнего рода карибов и пророков, не знавший другого образа жизни, кроме фабричной иерархии, — только этот Эктор с тронутым селитрой лицом обладал отвагой и достоинством, к которым всегда стремился.

Через четыре года после смерти Лазара Эктору Бракамонте удалось добиться уважения от рабочих и преобразовать предприятие в подобие кооператива. Иларио Да, у которого не было ни отца, ни деда, проникся к нему слепым обожанием. Он садился на мешки с мукой, сваленные на складе, в огромном нефе главного зала и с удовольствием