Как я выступала в опере - Екатерина Поспелова

вы не падайте». – «Да куда ж я упаду, Глеб, я ж лежу». – «На Маше Реформатской!» – «Да… Все-таки я упал, Глебчик».

Мама была живая-живая, восторженная, с косой и писала работу «Человеческое и Божеское в библейских эскизах Александра Иванова».

Летом мама и папа ушли в свой первый поход на байдарках вместе с супружеской парой Гордонов. Оттуда моей бабушке пришла таинственная телеграмма: «Можно, мама?» – на что бабушка отвечала: «Можно. Мама». Ну, очевидно, – остаться еще на пару дней…

В пятьдесят девятом они поженились и с тех пор ни разу не ссорились.

– Неужели никогда никаких скандалов?! – спрашивала я, изрядно наскандалившая в своей жизни с любимыми мужчинами.

– Ну, как-то я пришла усталая, а он собрался в гости. Я, правда, знала заранее, и сама туда идти не хотела, но тогда спрятала его ботинок.

– Отдала?

– Да, ясно – отдала. Скучно ругаться…

Но, вообще говоря, мама ревнивая. Папа звонил знакомым женского пола, только когда ее не бывало дома, а еще мама слегка скрипела зубами, когда в свой последний активный год папа в перерыве между заседаниями на работе закатывался в ресторанчик, окруженный пятью-шестью молодыми дамами с его сектора, одна умней и краше другой. Хотя, с другой стороны, это мамочке льстило, конечно.

А уж он как радовался всему, что с ней связано: гордился, сиял, читал ее статьи, и когда за столом мамочка солировала лучше любого грузинского тамады – надо на него было смотреть!

Иногда так и скажет: «Мамочка-то! Красавица! Щеки румяные, глаза горят!»

Дай Бог всем женам такое влюбленное и нерассуждающее обожание.

И даже в последние дни, когда грусть и беда пришли к нам с его болезнью, и он почти не вставал, все равно постоянно спрашивал, если мама уходила на лекцию: «А когда придет? Уже подходит? А где подходит? А позвони ей!»

А раньше я каждый день просыпалась утром от привычной домашней полифонии: орет радио «Эхо Москвы» (а раньше «Свобода», и еще раньше – «Голос Америки»), а папа и мама говорят одновременно.

Никаких тебе диалогов.

(Вот мне говорят иногда: ты должна написать сценарий, чтоб запечатлеть этот круг людей, – и особенно их двоих. А как это запишешь и покажешь? Они говорили всегда одновременно – и всё прекрасно понимали и слышали друг друга! Просто так разговаривали!)

Потом, после завтрака, папочка говорил: «Оп!» – это значит, хватит, пошел работать.

Почти всю жизнь они ходили на байдарке. Когда походы стали тяжеловаты, отвезли байдарку в Сортавалу, в Дом творчества, и там хранили на складе. Каждый июль раскладывали – и вот уже идут, быстро, слаженным за пятьдесят с лишним лет летучим экипажем, обходя четырехвесельные лодки и присвистывая – только весла сверкают. Уплывали обычно далеко – на самые далекие острова, а потом слышно было, как они подходят обратно, потому что, проплывая под высоковольтной линией у входа в наш заливчик, мама неизменно громко кричала: «Ауау» и эхо по просеке повторяло ее клик раз шесть.

Один раз они ушли после ужина и пропали.

Началась гроза с молниями и волны с барашками, мгновенно смерклось. Я пробежала насквозь, под зонтом и в плаще, весь Дом творчества с севера на юг, выбегая все время на неспокойный берег – то на один причал, то на другой. Нет их – и все. Черно, ветер свищет, ливень, гром.

Наконец из камышей около дачи Гуревичей слышу: разговаривают… Ну как ни в чем не бывало. Заехали от ветра в самую камышиную чащу, накрылись полотенцами и стрекочут про что-то отвлеченное.

Как-то еще было так: они отправились на выставку.

Приехали на автобусе № 266 к Киевской. И разговаривали. На Киевской – три линии метро. Опомнились на второй станции линии, которая совсем не была нужна.

Решили вернуться и пересесть на нужную.

Разговаривали.

Очнулись, когда уже двести шестьдесят шестой отвалил от вокзальной площади на пути домой – обратно.

Особо не грустили, пропустив вернисаж, потому что – разговаривали.

Некоторые наши соседи по Дому творчества в Сортавале воспринимали их только парой и называли «бабушка и дедушка», потому что мы там уже третьим поколением отдыхаем.

Как-то моя дочь Лизавета громко пела и верещала в заливе в три часа ночи, и утром ближайшая к пляжу композиторша решила пожаловаться – не мне, конечно, потому что я сама такая, – а бабушке с дедушкой.

Но дедушка неожиданно шел по тропинке один: бабушка, видно, отстала, «зацепилась» с кем-то языком. Композиторша поняла, что глупо жаловаться ему одному, и закричала, забыв имя-отчество:

– Дедушка! Где ваша бабушка?

– Моя? – удивился папа. – В гробу давно!

Другой раз оба пришли ко мне на дачу по пути на Рачье озеро. Папа очень хотел утром поработать, а мама убедила его прогуляться в скалы – для здоровья, пообещав нести его сменные плавки и полотенце (все это хозяйство называлось «бебихи»).

Но, застав меня за ноутбуком, папа обзавидовался и сказал:

– Машк, я все-таки останусь и поработаю!

Мама вскинула плечиком и устремилась по дороге к озеру, не оглядываясь. Папа, глядя ей вслед, сказал: «Смотрите, это еще не все». Действительно, у ближайшей сосны мама остановилась, вынула папины «бебихи» в пакете из рюкзака, шваркнула их на землю и пошла – в гневе – дальше. Папочка сходил за пакетом и, страшно веселый, посвистывая, отправился работать. Проходя мимо меня, сказал: «Вернется уже добрая».

Самые кровавые споры были под Новый год – вешать иль нет на елку «пупсов». Папа любил украшать только крупными шарами и лампочками. Мама же норовила повесить всяких стареньких облупленных зеленых космонавтиков на прищепке, сеньоров-помидоров без лица и тисненых серебряных рукодельниц на веревочке.

Но уступала почти всегда. (Я потом, когда съехала на другую квартиру, всех пупсов с собой забрала – от греха подальше.)

А когда папу травили академические мерзавцы и запрещали его диссертацию, мама как-то в Академии художеств спрятала руку за спину, когда с ней здоровался один сволочь-академик, и сказала звонко: «Все вы Латунские, Латунские!»

В последний его год я всегда вздрагивала, если в неурочный час раздавался звонок из дома. Папочка почти год был очень плох.

Помню, ехала в метро, чувствую: завибрировал мобильник, и мамина молодая фотография светится.

Беру трубку с трепетом. Мама говорит:

– Сейчас с тобой будет говорить отец!

Уже хорошо. Кричу:

– Да, папочка?

– Катьк, мы тут с матерью, старые пни, не можем вспомнить, что это за ария? – Он начинает петь, поезд входит в туннель, и связь пропадает.

Выйдя на Щелковской, я перезвонила и попросила повторить, уже сидя в маршрутке. Папочка повторил полностью – со всеми колоратурами и