Как я выступала в опере - Екатерина Поспелова

с тенором Груздевым шатались по коридору, поскольку в буфет уже было поздно – после антракта в спектакле его закрывали.

– Полезли на галерею, – предложил Груздев, поскольку тянуло на сцену, а вниз и обратно мы бы не успели.

Мы залезли по вертикальной лесенке в полупотайную дверь, ведущую на колосники сцены, и малость походили там, на головокружительной высоте над сверкающей в прожекторах сценой, кишащей микроскопическими разряженными, цветными поющими людьми.

Справа на мостке обнаружили механика сцены, который сидел рядом с какими-то таинственными кнопками, в наушниках, и что-то читал.

– Что читаешь? – знаком спросил Груздев.

Тот закрыл книжку, показал: «Монтень. Опыты» и открыл опять.

В этот момент насекомый голос у него в наушниках сказал: «Приготовиться на Солнце. Пошел».

Любитель Монтеня встал, нажал какие-то кнопки и стал тянуть на себя огромный канат, после чего прямо на уровне наших с Груздевым подошв со страшным шелестением поехал влево верхний край огромного пятиметрового диска, изображающего солнце, а нам в глаза ударил сноп света.

– А хорошо тут, – сказала я, – и блинами почему-то пахнет…

– Помрежи, суки, за пультом угощаются, – сказал Груздев, – дали Солнце – чего не пожрать. Небось и выпивают.

Тут Груздев осекся, потому что я была тоже помреж, вернее ассистент, но солисты не вполне понимали разницу, да и недаром: я любила и сама «помрежить», то есть вести спектакль за пультом и вообще быть на сцене во время представления, и предпочитала эти обязанности своим прямым – руководящим и режиссерским. Например, завтра я именно в таком качестве и была выписана на утреннюю Снегурочку.

– А ты завтра выписана? – спросил, заминая неловкость, Груздев.

– Ага. А ты?

– Я Телепузика пою (так назывались в этой постановке Глашатаи, с их изумительным синкопированным дуэтом-зазывалкой, потому что у них на голове были полуметровые «кики», очень напоминающие антенну). Слушай, Катерина, я завтра напеку тоже блинов и закусочки сделаю – пальчики оближете!

Мы уже слезали по лесенке в цивилизованный коридор.

– Хорошо, Андрей, – сказала я, и мы оба зажали уши, потому что динамик в коридоре сказал:

– Напоминаем, что сегодня будет переход на летнее время. Особенно это касается артистов, занятых завтра в Снегурочке.

– Черт знает что такое, – сказал Груздев, – уже пятьсот раз сказали. Ну что мы, дебилы, что ли? – и перевел часы.

После репетиции мы пробирались из лифта позади декораций по темной сцене, как вдруг из дыма и чада откуда-то вылезла Оля, которая только что, пока мы были в лифте, спела «Люблю и таю» и истаяла.

– Ну, как? Нормально си взяла? – спросила она, кашляя от дыма.

– Замечательно! – дружно соврали мы с Груздевым.

Назавтра с утра был такой стремный спектакль, каких больше даже и не упомню.

Началось все, вроде, хорошо – провели «сверку хора», то есть проверили по мизансценам всех танцующих и выносящих шесты с головами птиц и лентами.

Спели и мини-оркестровую – это когда уже загримированные и красиво завитые солисты в белых халатах, чтоб не испачкать гримом одежду, проходят с дирижером самые заковыристые места партитуры. В театре это называется «ансамбль гинекологов».

Потом началось.

Лес изображали белые, полупрозрачные трубочки, свисающие несколькими планами со штанкетов, парочка из которых накануне оборвалась, и теперь мы с помрежами приматывали их на место скотчем. Наконец пришел монтировщик, отстранил нас обнаженной татуированной рукой и сказал:

– Пять человек с высшим образованием не могут один гондон привязать.

Это был, кажется, тот же, что накануне Монтеня читал.

Наконец все потухло, из потемок плеснул аплодисмент вышедшему дирижеру, – и понеслось.

Сцена, являющая подсвеченную снизу ледяную гору, залилась предрассветно-голубым.

– Конец зиме! Пропели петухи!

Началась ерунда в зрительном зале.

В паузе у какого-то человека в первом ряду зазвонил мобильник мотивчиком из «Тореадора».

Маэстро, не сбавляя темпа, повернул голову и прямо близко так, глаза в глаза, сказал ему:

– Извините, это из другой оперы!

Запела дивно Весна тягучим контральто, потом Мороз забасил своей арией, а у меня тоже зазвонил телефон, но внутренний, немой и с лампочкой.

– Груздев у вас? – спросило режуправление.

– Нет, не видала, – сказала я.

– Объявите по театру, он не расписался! – кричала трубка.

А над моим ухом уже стояла дивная колоратура Катя С. в костюме и с фальшивыми русыми косами.

– Катечка, тезка, помоги!

– В чем дело?

– Я давно не пела, не помню слова, подсказывай мне, а? Ну пожалуйста! – и убежала петь «С подружками по ягоды».

Роюсь на полках с клавирами, но нужного там нету. Только тот, что на пульте помрежа, а его нельзя брать – там все пометки: кто когда выходит, что выносит, какой свет когда готовится, когда изливается, все-все, что в наушниках слышат Монтенелюбы – все тут, в этом клавире, включая заметки на полях: «водички баритону», «зажать уши» (гонг стоит на сцене, рядом с пультом), «сказать хору в арьере, чтоб не галдели», и «раздать всем ключи от машин, а то начнется» (певцы на время спектакля все ключи сдавали помрежу, боясь оставлять в карманах снятых в гримуборных штанов).

Наконец концертмейстеры принесли клавир, и я выбежала в темный проход в кулисе со светящимися лунными дырочками в полу, наступила в лоток с канифолью, чертыхнулась и побежала суфлировать Катю-Снегурочку.

И слава богу. Взглянув свежим взором на занавес, я увидела – о ужас, что сам он, занавес, свернут, как блин на тарелке, поднят под потолок и перевязан веревками.

А буквально через пять минут, на ворожбе Купавы, он должен эффектнейшим образом спускаться к центру с верхних точек портала.

Очевидно, служба, убирающая театр, его накануне пропылесосила от вчерашнего бумажного снега. Да и перестарались, обмотали веревками.

Я представила, как сейчас под музычку эти две сбинтованные сосиски поедут вниз в свете прожекторов – и похолодела. Описывать дольше, чем делать.

Я – стремглав к пульту, телефон, трубка выпадает из рук, набираю механиков, ору: «Немедленно опустить занавес!»

– Еще рано!

– Черт, делайте, что говорят! Реквизиторы, на сцену – развязывать веревки на занавесе.

Тридцать секунд, двадцать пять – реквизиторов нет…

Кидаю куда-то клавир и несусь сама – отвязывать. Какой гад так крепко… двадцать секунд, пятнадцать…

– Механики, поднимайте назад!

Пауза кажется вечной. Наконец тяжеленные свернутые блинами полотнища с бахромой поползли вверх, зацепили прислоненные палки с петухами, грохот, чей-то сдавленный крик… не до него… кричу:

– Все, поехал занавес вниз, давайте!

На секунду позднее, но поехал… Красиво.

Уф.

Стою, вся мокрая, с ледяной горы спрыгивает Купава:

– Ну, как я спела, Кать?

– Изумительно, Таня!

В антракте Груздев не появился, не расписался и никак себя не обозначил.

Звонили ему на мобильный – сладкий тенор вежливо попросил оставить сообщение, но мы не