Потерянная эпопея - Алис Зенитер

ропот восставших тысяча девятьсот семнадцатого года,

которые сожгли собственную хижину вождей в знак бунта,

мы рождены герильей под широкими листьями,

мы вскормлены молоком борющихся поэтов, непоседливых детей Деве и Спица[22].

НВБ принимает подарки и преподносит другие, теперь она выкладывает их на циновку: плоды из своего сада, бледно-розовые халаты – их ДоУс отдали в больнице,– деревянные фигурки, вырезанные Ручьем, на которых можно прочесть всегда одни и те же буквы, МПАТИ (эмпатия слишком длинное слово, этот вариант более хлесткий). Подарки церемонии не для пользы, они нужны, чтобы символизировать связь.

Эти дары – доля вас двоих. Пусть деды и бабушки спустятся в них, чтобы придать вам храбрость и силу в ночи.

Близнецы бережно берут их и прижимают к груди. На их лицах, таких похожих, ДоУс читает гордость и благодарность. Она не знает, в силах ли группа оправдать их ожидания, оправдать волнение, которое туманит их черные глаза и от которого дрожат губы.

Олети. Оле.

Несколько месяцев назад один мужчина, участвовавший в церемонии группы впервые, содрогнулся, услышав, как измываются над Словом, как стаскивают его с тысячелетнего ложа. Он дергался, пока ДоУс говорила, и несколько раз очень громко вздохнул. Она продолжала, потому что привыкла к волнениям мужчин. Эта роль традиционно не отводится женщинам. Женщины важны, они сплели циновку, они участвовали в дарах, но им не положена их доля слов. Это взаимодополняемо, говорят мужчины, как сухое и влажное. ДоУс продолжала, не обращая внимания на вздохи и нахмуренные брови, и надеялась, что вновь прибывший уразумеет: они в группе иначе понимают взаимодополняемость,– но не успела она закончить, как мужчина обозвал их фальшивыми канаками. Настоящие, сказал он, живут в племени, слушают предшествующие поколения и воспитывают следующие за ними. И добавил, выкладывая каждое слово как кубик сахара:

– То, что вы делаете, нехорошо.

ДоУс тогда очень огорчилась. Говорила ведь она, так что почувствовала, что он метил лично в нее. Ее фальшь он заметил. Здесь, хотела вскричать ДоУс, бия себя в грудь, Канакия как раз здесь. Но достаточно кому-то отказать ей в этом, чтобы она усомнилась. Ей вспоминаются слова стариков, когда она уходила: что-де она о себе возомнила, она всего лишь канака «кушать подано».

Поэтому сегодня вечером, когда они возвращаются пешком к отстроенным частям Ну, туда, где ходят автобусы, туда, где ездят машины, она тихонько рассказывает близнецам, что группа – не причуда, какой может показаться с точки зрения традиции. Канакские легенды полны целых деревень, которые бегут от великого Вождя, несправедливого или жестокого, и находят убежище в других местах. Быть канаком, говорит ДоУс, значит знать, что справедливо, что есть честь, и быть способным унести ее в другое место, если кто-то ей угрожает или втаптывает в грязь. То, что мы сделали с группой,– канакское. Но, залезая в тряский автобус, она не совсем в этом уверена.

Октябрь

В выходные или на неделе с возлияниями

разъезжать на тачке и кадриться

а потом домой лупить подругу.

Деве Городе[23]. Канакские заповедники, из сборника «Под пеплом раковин»

По дороге в лицей, опаздывая, Тасс ведет машину одной рукой и доедает остатки дряблого багета другой. Она не успела прогнать забравшихся на него крошечных муравьев, но больше на завтрак ничего нет. И опять плохо спала, проворочалась до раннего часа, когда комнату залил свет, а кондиционер захлебнулся, не в силах справиться с подступавшей снаружи жарой. Она начинает сегодня в десять и вот ухитрилась опоздать.

Радио, настроенное на поиск станций, предлагает ей быструю, прерывистую последовательность, включающую репортаж о певце из Маре, который Тасс слышала уже тысячу раз, с самой первой своей поездки, а теперь – интервью скульптора, как он проводит мастер-классы в тюрьме, ждем вашего звонка в студию,– а сквозь помехи песня Джимми Клиффа, который не убивал,– и объявление мужчины, продающего конуру, потому что его собака, проклятая псина, жить в ней не хочет, и еще…

Когда она приезжает в лицей, месье Эмманюэль стоит у ворот в обществе двух жандармов. К их темно-синим, слишком плотно сидящим формам не идет его гранатовая рубашка с короткими рукавами и неизменный галстук.

– У вас есть минутка, мадам Арески?

Ответить бы ей, что урок уже начинается, но ведь и так уже опоздала. Так что она предпочитает не привлекать внимания к тому факту, что уже должна быть в классе.

– Это насчет двух ваших учеников, Селестена и Пенелопы.

Месье Эмманюэль вставляет, что он уже ответил на вопросы жандармов, и по его мягкому и усталому тону она понимает, что он вряд ли много им сказал и вообще думает, что им здесь не место. Нет эквивалента медицинской тайны для преподавательского состава, но месье Эмманюэль наверняка полагает, что он должен быть. Он говорит, что, помимо того отсутствия в – когда бишь это было, мадам Арески? В прошлом месяце? Да, вот-вот – того неоправданного отсутствия в сентябре, никто не может ни в чем упрекнуть близнецов. И ведь они вернулись в класс. Их поведение вполне удовлетворительно – месье Эмманюэль повторяет формулировку как надежный речевой щит,– вполне удовлетворительно, не правда ли?

– Абсолютно,– отвечает Тасс, энергично кивая.

Она спрашивает себя, заметил ли директор маленькую татуировку у брата и сестры на левой руке.

Она удивлена, что жандармы пришли поинтересоваться Пенелопой и Селестеном. Спроси ее, кто из учеников может иметь проблемы с законом, она бы о них и не подумала. И назвала бы только имена мальчиков. Почему эти люди говорят о Пенелопе? Обычно проблема жандармов – мальчики. Не все мальчики, конечно, редко мальчики-французы и не чаще мальчики-кальдоши, хотя они, бывает, уходят в лес вместе с сыновьями скотоводов, которые бросают школу раньше положенного возраста и прячутся, чтобы их не заставили туда вернуться. Проблема жандармов – мальчики-канаки. Сами они, конечно, так не скажут. Может быть, скажут канаки, но не скажут мальчики, и это часть проблемы: для старших они уже мужчины. И Тасс отлично знает, что, когда спускается ночь, часть этих мальчиков походит на мужчин, и не видно, что их усы – всего лишь тень, неразличимы их по-детски округлые щеки, и потом, они делают вещи, которые делают мужчины, или, вернее – поскольку для Тасс они все равно мальчики,– делают то же, что большие, они делают это, чтобы чувствовать себя большими или чтобы выглядеть большими, делают напоказ, что вынуждает жандармов видеть их, и жандармы думают, что эти