Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

смеялась. Под конец Эмма смирилась с тем, что я веселю братьев и сестер. Вполне возможно, ей самой это нравилось. Впрочем, Сириус имеет еще одно название: Alpha Canis Majoris, то есть звезда созвездия Большой Пес. Символично? Вот почему довольно долгое время Эмма — с высоты этого самого Сириуса, где располагалась ее точка зрения — позволяла мне жить жизнью маленькой собачки. Но я за это расплачивалась поркой, причем сама мать этим не занималась, поручала другим домочадцам. Дочерям крестьян, которые спускались с гор, чтобы помочь выращивать зеленый горошек, морковку, уток, гусей, индюшек, детей. Знаете, как поступают с такими соплячками, окунают головой в водопойный желоб, говорила сестра Катала. Так она и делала.

Потом меня отдали в школу, точнее, в католический институт, заново открывшийся в сентябре 1945-го, где я, по-прежнему нечувствительная к божественному, не теряя ни минуты, принялась рвать чужие четки, кусать девочек до крови, царапаться, драться на улице, показывать язык их мамашам, когда те выскакивали из дверей, чтобы защитить дочек. В это время Григ уже появился в моей жизни, он учился в таком же институте, только не в Бенжамента, а в Ассомпсьон, хотя и был из семьи кальвинистов. К тому же он жил недалеко от меня, на той же улице, мы с Григом были соседями, он прекрасно видел, что я вытворяла, но впоследствии уверял, будто не помнит. Он был не таким диким, как я. Мое поведение его смущало. А я ему объясняла, что девочка и должна быть более дикой, чем мальчик, чтобы защитить себя от взрослых.

Так я и стала маленькой брошенной девочкой, совершенно невыносимой, отправленной матерью за тысячу километров в интернат на высоте тысяча метров. Мне было одиннадцать лет. Я до сих пор слышу, как эта маленькая девочка безмолвно зовет на помощь. И все-таки, вот что странно, а мне-то самой хотелось быть заласканной, залюбленной девочкой в розовой комнатке? Да боже упаси. И сейчас, по истечении стольких лет, я предпочитаю суровую ледяную атмосферу, окружавшую меня в детстве. Суровое одиночество. Без поцелуев и объятий. Ну и потом, наверное, именно тогда, в одиннадцать лет, я и разработала план бегства, которому следовала всю жизнь и следую до сих пор, хотя жизнь моя и висит теперь на нескольких тонких ниточках. Как мы насмехаемся над непрочными нитями своей жизни. А вот план — да, он держит. Я начала писать именно потому, что меня отвергли и выбросили, потому что я оказалась пленницей гранитной крепости. Писать то, что я сама назвала «романом», даже не понимая, что это такое, зная только, что их полно в библиотеке матери, так вот, писать означало делать тайный подкоп, это позволяло мне инкогнито проникнуть в залитую солнцем библиотеку, где работала мать, не обращая ни на кого внимания. Это означало установить с ней связь, хоть она меня и не видела.

После моего возвращения из Бриансона, я поменяла свой статус анфан-террибль на статус ребенка-поэта. И это окончательно избавило меня от необходимости продвигаться вперед. Больше не нужно было расти. Дети-поэты были тогда в моде. Так я обнаружила, что можно привлекать внимание посторонних, соорудив на макушке крошечный шиньон, какой тремя годами позже появится на страницах «Пари Матч», а внимание матери, моей блистательной матери, матери-королевы, матери, беседующей со Святым Духом — коим являлся, вполне возможно, мой биологический отец, ведь я была бастардом, — сочиняя стихи. Достаточно было гримасы заменить стихами. Перескакивать от одного литературного жанра к другому мне не составляло никакого труда, разницы между ними большой нет. И то и другое — искажение, деформация себя с целью выделиться, просто в одном случае — это внешнее искажение, в другом — внутреннее. Вот так, комкая, перекручивая слова, кусая их и царапая, мне вновь удалось заинтересовать мать. Мне было тринадцать, я отвергала фатальность менструаций, я насмехалась над мальчиками, но не над поэтами. Не сообщая матери, в великой тайне — какая дерзость, независимость и никакого материнского влияния — я бегала в почтовое отделение отправлять свои стихи поэтам и получала в ответ конверты, надписанные красивым почерком, где мое имя и фамилия были начертаны ручкой с золотым пером, синими или черными чернилами, они приходили домой, на мой адрес.

Иногда они начинались очень красиво: «Мадемуазель, вы отнюдь не безумны». Иногда меня относили к женскому роду: «Очаровательная юная поэтесса». Иногда представляли трансгендером: «Моя дорогая поэт». Однажды, вернувшись из лицея, я обнаружила телеграмму. Какой особенный голубой цвет. Какая аура. Сокровище. Поэтов я коллекционировала. Я коллекционировала поэтов пятидесятых годов и в то же время собирала коллекцию бабочек. Сегодня никто не знает ни тех ни других.

И тут я вновь обрела зануду Грига, чья дурная башка была уже в ту пору увенчана вертикальным двенадцатисантиметровым шрамом через весь лоб, мы покинули равнину и поселились в горах со стадом овец. И с тех пор я неутомимо делилась и распадалась, как пучок ирисов, или множилась, становясь тем, что видела вокруг, что меня окружало. И все меньше понимала, кто я на самом деле.

Ну и чтобы покончить с гендером: если в Америке гендер — это конструкция, то в Буа Бани после прихода Йес — деконструкция. В конце концов мы с Йес его раскромсали. Разорвали на клочки. Я только и подбирала обломки. И сама стала этими клочками или обломками. Я выхожу за пределы повествования, перехожу границы, выплескиваюсь из берегов, я обожаю нестабильность, несовершенство, переходное состояние, все возрасты, лохмотья, клочки, скачки, прыжки, причуды. Гримасы. Поэзию. Да и что такое поэзия? Шаг в сторону.

31

А мое тело, что с ним? Несмотря на прогулки и вновь обретенную ловкость, оно продолжало клониться, падать, стремиться к разрушению, природу не обманешь. И вот, пытаясь как-то примириться со своим старением, я завела блокнот, в котором стала отмечать буквально все.

Звук наших жующих челюстей за столом.

Наши спины, сгорбленные чуть больше, чем вчера.

Наши замедленные жесты. Их неадекватность.

Я мыла его седые волосы под душем. Я их подстригала. Каждый раз он говорил: у меня их все меньше. А я отвечала: нет, нет, ничего подобного, и сушила их, разминала пальцами, чтобы они топорщились, увеличиваясь в объеме и вились, как раньше. Теперь они серебрятся, так еще красивее. Ну посмотри на себя. Ты прекрасен. Прямо Шатобриан.

А свои волосы я красила в рыжий.

Я любила собирать цветы в букеты, я собирала их специально, чтобы увидеть, как они вянут. Я сделалась особенно чувствительной к этому процессу: изящные венчики на длинных горделивых