Язык за зубами - Полина Панасенко

что тебе стоит пройти не через ворота, а через калитку? Изменить свою траекторию всего лишь на несколько шагов. В худшем случае – пройдешь несколько лишних метров, в лучшем – спасёшь себе жизнь, убережёшь себя от катафалка. Не от обычного катафалка, а от карательного. Того, который поджидает диссидентов примет. Того, кто спит на кроватях покойников и ходит через ворота. Представляю, как ворота смотрят на проезжающие под ними гробы. Вон поехал ещё один, который не соизволил дойти до калитки, ещё одна, которая говорила о раке, не сплюнула и не постучала, а вот этот просыпал соль и не стал смеяться. Если ты пройдёшь через калитку, разве от тебя убудет? Убудет. Сегодня убудет. Я прохожу через ворота. Те, что широко распахнуты прямо передо мной.

Поворачиваю направо. Мини-здание администрации находится рядом с церковью. Оно похоже на строительный вагончик и тоже мне знакомо. Внутри есть холл, а напротив двери – углубление в стене с вечно закрытым окошком. Чтобы обратиться к человеку, сидящему по ту сторону стекла, любой, чей рост превышает метр десять, должен нагнуться. То есть, конечно, можно было бы и не нагибаться. Можно было бы сказать себе: я в трауре и у меня есть достоинство. Встать напротив окошка, которое для человека среднего роста находится где-то в районе печени, и говорить прямо перед собой, уставившись в стену. Можно было бы так поступить, и тогда надо было бы говорить очень громко, чтобы звук рикошетил об стены и крошечная его часть, какие-то остатки эха, долетели до человека, сидящего по ту сторону окошка. Можно было бы так поступить. Только что же делать потом. Хочешь не хочешь, чтобы чего-то добиться, тебе придётся нагнуться у этого окна. Потому что человек, который сидит в нём на высоте метр десять, еле шепчет. Да, специально. Почему? Потому что ему это нахрен надо. Все сюда валят со своими покойниками. Целый день – сплошные покойники. И не только сегодня, нет, а неделями, месяцами, да что уж тут, годами. Может, это уже он тут сидел, когда хоронили мою бабушку, может, это даже он тут сидел, когда хоронили мою маму. Мы его задолбали со своими покойниками. Пришла ещё с одним? Вот и нагнись. Нагнись. Прогни свой хребет.

Мой позвоночник превращается в икеевский S-крючок. Кухонный крючок Грундталь. Нержавеющая сталь. Пять штук за 2 евро 99. Я сказала кухонный, но на самом деле их можно использовать везде. Здравствуйте? Здравствуйте? Я слегка просовываю голову в углубление в стене. Человек, сидящий на высоте метр десять, вяло отворяет окошко и, не глядя в мою сторону, спрашивает: Вам что? А сам-то как думаешь. Меню Макси Бест оф с двойной порцией картошки. Мне похороны. Всё, я его/её у-то-ми-ла. Человек на высоте метр десять вяло поворачивается к задней стенке вагончика и вяло извлекает из себя звук: Вась? Ва-ся? Человек на высоте метр десять чуть менее вяло захлопывает окошко. Всё. Силы его исчерпаны. Взаимодействие окончено. Я выпрямляю своё S.

В дальнем конце вагончика распахивается дверь. В холле появляется молодая мускулистая версия Чикатило. Бледнолицый, выбритый налысо, глаза даже не голубые, а цвета стрёмный-хаски. Не хватает только топора. Нет, ну судить по внешности, по телосложению, одежде – это вообще моветон. Может, он нежный, деликатный и играет на большой флейте. Чикатило требует оценки масштаба работ на месте. Сходить посмотреть. Берёт с собой напарника. Последнее, чего мне сейчас хочется, – это торговаться на могиле моих предков. Но здесь, на кладбище, решает Чикатило. Он смотрит, замеряет, обменивается парой звуков с напарником. Они делают удрученные лица и наконец называют цену. В этот момент звонит мой телефон – это сестра. Она спрашивает: Сколько. Сколько они запросили. Что? Нет, ну это очень дорого, мама Кати половину от этого заплатила. Чикатило хочет торговаться. Моя сестра хочет, чтобы я торговалась. А я не хочу торговаться. На таком, блин, не торгуются. Это вам не рынок. Нельзя же здесь так. Оказывается – очень даже можно.

Мы возвращаемся в вагончик. По дороге Чикатило втирает мне, что он уже сделал нам скидку, потому что у нас ветеран Великой Отечественной войны, и что если бы он следовал расценкам каталога, который в вагончике, это было бы ещё на треть дороже. Ради ветерана Великой Отечественной он готов включить в эту цену транспортировку гроба в церковь и потом на могилу, но это всё. И это только ради ветерана.

Они меня задолбали. Чикатило, сестра, Великая Отечественная. Выйдя из вагончика с Чикатило и его дружком, я говорю: Хватит мне здесь пудрить мозги. Сделайте мне уже нормальную цену, я подпишу смету и наконец уйду. Мы оба прекрасно понимаем, что вы цену завышаете, а я в ответ должна её занизить, давайте отнесёмся с уважением к нашим с вами умственным способностям и сразу перейдём к нормальной цене. Пан или пропал. Чикатило такого не ожидал. Начал было возмущаться. Играть скулами. Но возмущения надолго не хватило. Он запросил половину наличными, половину по контракту, по цене, которая немного ближе к той, которую заплатила та самая мама той самой Кати. Подписываю. Отчаливаю.

Чикатило меня догоняет. И как вы собираетесь со мной связаться? Я не понимаю. Вы ушли, даже контакт не взяли. В день похорон, когда будете подъезжать к кладбищу, вы должны меня набрать. Я подойду со своей бригадой. Он протягивает мне визитку. А у него и визитка есть? Я беру, благодарю. Белыми готическими буквами имя-фамилия-отчество на чёрном фоне. Номер. На обратной стороне – пусто.

* * *

Теперь церковь. Я останавливаюсь у подножия лестницы, ведущей к паперти, посреди разлегшейся стаи бездомных кошек и собак. Чувствуется, что к пожертвованиям они привыкли. Лысеющая дворняга приоткрывает глаз – на случай если я пришла с чем-нибудь съестным. Съестное не появляется. Глаз закрывается, морда кладётся обратно на лапу.

Я поднимаюсь по лестнице. Набрасываю на волосы шарф, скрещиваю его края, закидываю на плечи. Будем считать, что сойдёт. Открываю входную дверь из лакированного дерева. Внутри темно, пахнет лилиями и ладаном. Мне здесь нравится. Нравится, но я начеку. У меня всегда впечатление, что сейчас меня кто-нибудь отсюда выпрет. Может быть, из-за того самого раза в Сергиевом Посаде, когда мне было пятнадцать лет. Был август, и на мне была юбка. Ко мне приблизился чёрный треугольник с белым кругом наверху. Бледное лицо пожилой женщины, обтянутое тканью. Я поняла не сразу, сначала я ей улыбалась, – ух ты, ко мне обращается настоящая монашка. Но затем до меня дошло то, что она шипела сквозь зубы. Позор. Юбка. Она велела мне перестать срамиться со своей юбкой и немедленно отсюда выйти. Кончиками