У медуз нет ушей - Адель Розенфельд

Анна все остатки еды сметала рукой, в результате следы от завтрака, обеда и ужина превращались в единую дугу, которая удлинялась по мере увеличения количества выпитого алкоголя. В этот вечер дуга почти превратилась в окружность, охватившую всех нас.

Тома и Анна не часто соглашались друг с другом, и каждый пытался объяснить мне причину спора, который порой вспыхивал между ними. Их мнения расходились даже в самой теме обсуждения.

В этот раз, по мнению Анны, дискуссия была посвящена трансмедийности[20], Тома же считал, что они обсуждают проблему применения цифровых алгоритмов в науке, мол, они, конечно, позволяют достичь важных результатов, но не дают возможность проследить последовательность шагов, к этим результатам приводящую.

Я молчала, чтобы еще больше не распалять спорщиков.

Вдруг нас отвлек какой-то грохот: это разбился о пол стакан. Я увидела, как за стол схватилась мозолистая рука с грязными ногтями, раздалась череда звуков — вероятно, какое-то ругательство. Анна продолжала смотреть туда же, куда и я, а Тома отправился в кухню поискать, чем можно убрать осколки. Я заметила торчащие из-под стола кудри солдата, он шмякнулся на пол. Анна рассмеялась и, по своему обыкновению, принялась петь. Солдат надломленным голосом стал ей подпевать. Я запаниковала. ведь сейчас вернется Тома, и что я ему скажу? Поэтому я предпочла присоединиться к нему на кухне и там дождаться, когда песня стихнет и солдат наверняка уйдет.

В кухне я принялась громким голосом нести всякую чушь, стремясь заглушить происходящее и привлечь внимание Тома; я говорила какие-то слащавые глупости, как в песнях, — слащавые глупости, вроде «спасибо, что мы вместе». Тома глупым не был, но мне хотелось его отвлечь, хотелось, чтобы он увидел мое сильное замешательство, и с моих губ сорвались неловкие слова любви.

Когда мы вернулись, рука со стола исчезла, Анна тихонько мурлыкала ковбойскую песенку, водя пальцем по краю бокала.

Я уже было успокоилась, ощутив под столом возле своего бедра колено Тома; но тут Анна встрепенулась:

— Ты рассказала Тома?

— Рассказала о чем?

Взглядом я умоляла ее замолчать.

— Ну, — тряхнув взлохмаченной шевелюрой, она кивнула в ту сторону, где разбился стакан, — о мужчине в твоей жизни.

Анна скучала, ей хотелось устроить заварушку. Приунывшая подруга жаждала вывести меня из равновесия. Тома улыбался, наверняка думая, что Анна старается заставить меня сказать слова, которые я ненавидела произносить впустую, например «любовь».

Рот Анны приоткрылся для звука «л», явив мне язык, который будто пытался убрать застрявшие между зубов крошки. Фразы Анны изобиловали гласными в конце слов, из-за чего по ее лицу расходились морщинки, словно ее губы были тем местом на поверхности воды, от которого отскакивает камешек, когда пускают «блинчики». Губы Тома удивленно округлились, затем поджались, и на его щеках появились ямочки, — он явно не соглашался с доводами словоохотливой Анны, чей рот от вина стал темно-красным. Я вырубила звук, выключила слуховой аппарат и, погрузившись в вакуум, наблюдала, как круг из крошек, создаваемый Анной, захватывает всех нас в плен.

51

По дороге домой Тома не сказал ничего. Вернее, может, что-то и сказал, только я не услышала. Я видела тень своей треклятой собаки, тявкающей в ночи, единственный ее глаз следил за моими ногами. Неужели «задание» солдата имело отношение к Анне? Почему я ничего не знала? Мне требовались объяснения, пусть даже я не смогла бы поделиться ими с Тома, поскольку считала необходимым оберегать его, он не должен был узнать, насколько большие у меня проблемы. Собака плелась за нами, и я видела: в ней что-то не так — походка изменилась. Шерсть тоже была другой, какой-то более густой, будто у овцы, которую долго не стригли. Даже шрам на морде скрылся под темной шерстью, слепой глаз исчез под челкой.

Когда мы пришли ко мне, Тома все же сказал, что, на его взгляд, Анна слишком психологизирует жизнь.

— Например, эта история с солдатом, — начал он, и у меня заколотилось сердце, — она действительно думает, что ты находишься на войне, в осаде.

Я испытала одновременно облегчение и страх: он не поверил Анне, он не мог поверить, что такое бывает.

Мне хотелось разлаяться в ночи.

— О чем ты думаешь? — спросил Тома.

Я думала об этом разрастающемся коме шерсти, о том, что собака скоро вовсе в нем сгинет, если я ничего не предприму. Но ответила я другое:

— О том же, о чем и ты.

Тома игриво посмотрел на меня и подставил губы, в которые я впечаталась своими. Он пытался пробраться между ними языком, пока я мысленно перебирала названия облаков. Я заучивала их наизусть в детстве, лишь бы отвлечься от телевизора, вечно включенного по вечерам.

«Циррус!»

Я мгновенно поняла, как назвать моего одноглазого питомца. Это слово слетело с моих губ, вместе с ним исчез и язык Тома. Циррус — так называется перистое облако. Я бросилась к мохнатому шару, спрятавшемуся под кухонным столом, — «Циррус! Циррус!» — и, пытаясь растормошить эту темную громадину, — «Циррус!» — наткнулась на нечто подвижное, хрящеобразное. Вероятно, уши.

Я наклонилась к нему: «Циррус, я помню о тебе».

52

Ночью мне не спалось: не давали покоя выходки солдата, шерсть Цирруса и мой ускользающий слух, — я оставила уснувшего Тома и отправилась на кухню к солдату. Унимая нарастающее беспокойство, мы играли в «Камень, ножницы, бумагу», пока не начало светать. Мне хотелось расспросить его об их отношениях с Анной.

Розовый рассвет сквозь кучевые облака пробрался в складки наших рук, резал глаза. Солдат напоминал рептилию: глаза от усталости стали узкими, губы превратились в ниточку, ноздри покраснели от кокаина.

Циррус под столом уже был похож черт знает на что: его шерсть продолжала расти с невероятной скоростью. Я тщетно пыталась постричь пса, но шерсть все отрастала, а он еще и царапался.

Тут вдруг вышел попить воды Тома.