Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски

камере ночь, и я слышу храп. Удивительно, как люди быстро привыкают друг к другу при необходимости. В нашей камере я особенно хорошо общаюсь с Тамарой, Натальей, Лидой и Катей. Тамара забила мужа утюгом, Наталья украла ребенка из коляски перед лавкой мясника, Лида под видом американского аспирина продавала аскорбинку с глюкозой, а Катя баллончиком написала неприличные слова на гараже у какого-то попа.

Сначала они не хотели с нами разговаривать, не хотели даже сидеть с нами в одной камере из-за боязни радиации. Они колотили в дверь и кричали, пока не пришли охранники и не выключили свет.

Где-то вдалеке звенит металлическая посуда. Меня заперли тут, как морскую свинку. У нас дома никогда не жили хомяки или птицы, никаких животных в клетках. Я всегда была против того, чтобы держать животных под замком.

Когда Марья переворачивается во сне, дрожит вся камера. Марью мне больше всех жалко. Леночку не особо, она выглядит здесь так же, как в Черново.

Я беру письмо Лауры, которое всегда держу при себе, и медленно иду к двери. Свет в камере не горит, но сквозь решетчатое окошко падает тусклый свет лампочки из коридора. Как и много раз до этого, я пытаюсь разобрать слова, но они все еще не имеют для меня смысла. Поэтому я разглядываю подпись латинскими буквами — «Лаура».

Надзирательница заметила движение в нашей камере. Она размеренным тяжелым шагом приближается к двери. У многих женщин здесь тела как у мужчин — очень широкие посередине. Окошко открывается.

— Это я, баба Дуня, — торопливо шепчу я, чтобы она не разоралась и не разбудила весь этаж.

— Спи уже, старуха.

— Не могу. К старикам сон не идет.

— Тогда ложись и помалкивай.

— Как тебя зовут, дочка?

Она слегка смущается.

— Екатерина.

— Красивое имя. Ты по-немецки говоришь, Катя?

Она женщина крупная. Лицо торчит в решетчатом окошке: круглое, одутловатое и бледное, как полная луна. По надзирательнице видно, что она работает по ночам и много пьет. И что ее никто не ждет дома.

— Я в школе французский учила. И если ты, старуха, еще раз хоть пикнешь, я войду.

Сворачиваю письмо Лауры, пока оно в моей руке не становится совсем маленьким. Больше всего я боюсь, что оно развалится, прежде чем я узнаю, что там написано.

* * *

Моя милая внученька Лаура!

Я уже отправила первое письмо, но вряд ли ты его получила. Мне нелегко тебе писать, так как я не знаю, что тебя заботит. Почта отсюда в Германию идет долго. Следователь из милиции на допросах уже нервничает, потому что расследование стоит на месте, а родственники покойного забеспокоились. Думаю, у этого покойника было много денег и люди знали его в лицо. Ну и как ему это помогло?

У меня появился адвокат. Его назначили от государства, и он еще молодой. Зовут его Аркадий Сергеевич.

«Баба Дуня, — говорит он, — если вы мне только о колорадских жуках в Черново рассказывать будете, то я не смогу разработать стратегию».

А я ему: «Да какая стратегия? Зачем невиновному человеку стратегия?»

Вчера он рассказал, что один немецкий журнал попросил его со мной связаться и передал вопросы. Я, конечно, подозреваю, что тут замешана твоя мама. С чего бы немецкому журналу мной интересоваться?

Я хотела рассказать тебе еще немного о тюрьме в целом, а то что все обо мне да обо мне. Жить тут можно. Девчата стали лучше ладить. Марья видала по телевизору, что в тюрьме легко достать наркотики, а я ей и остальным сказала, чтобы в моей камере никаких наркотиков, у нас чистая камера. Марья рассердилась и заявила, что я ей последнее удовольствие порчу.

Еще она говорит, что все меня тут слушают не потому, что я баба Дуня из Черново. Они же газет не читают. А потому, что увидели у меня на руке вытатуированный глаз. Татуировка с глазом в тюрьме только у очень важных людей, которых все боятся (Марья это выяснила).

А ведь это и не глаз вовсе, а буква О, как в имени Олег. Я пыталась заполнить букву краской, потому что не хотела больше ее видеть, вот она так странно и выглядит. Хорошие чернила и спустя семьдесят лет не выцветают. Но это совсем другая история.

Кормят нормально. В коридоре перед столовой есть витрина, и каждый день в обед там выставляют контрольную порцию супа или каши, чтобы никто не жаловался, что наложили слишком мало. Старухе много не надо, так что чаще всего я делюсь с Марьей.

Даже думать не хочу, как зарос мой огород, пока я тут сижу. Надеюсь, у тебя все хорошо и ты отлично учишься в школе.

Любящая тебя баба Дуня

* * *

Моя милая внученька Лаура!

Снова тебе пишет твоя баба Дуня. Ты, наверное, удивлена, что я стала так часто писать. Это не только потому, что в тюрьме больше времени, чем обычно. Просто историй тоже больше.

Через два дня заседание суда. Длится оно долго — это мне Аркадий Сергеевич, маленький мальчик с портфелем для бумаг, объяснил. Зачитают обвинение, опросят свидетелей, а нас на скамье подсудимых много — все село. Зрители тоже придут, потому что дело очень необычное и потому что меня, похоже, знают люди, которых не знаю я. Долго размышляла, должно ли мне быть стыдно, и решила: нет, мне стыдиться нечего, я ничего дурного не сделала.

Мне нужно подумать, что я скажу в зале суда. Я не привыкла выступать перед публикой. Но если речь зачитает Аркадий Сергеевич, то люди могут не поверить, что это мои слова. Так что придется самой.

Что бы ты обо мне ни услышала, всегда помни: твоя баба Дуня никого не любит так же сильно, как тебя, хоть мы ни разу не виделись.

* * *

Ночью я просыпаюсь оттого, что Марья сидит у меня на нарах и ревет. Видно дрожащий силуэт ее дородного тела. Она старается плакать потише, потому что Тамара, которая забила мужа утюгом, не особо жалует шум после отбоя.

— Что такое? — шепчу я.

Марья лишь прерывисто пыхтит.

— Ничего не понимаю, Машенька.

Я прижимаюсь к стенке, а Марья пытается вытянуться рядом. Это рискованное предприятие: она либо свалится на пол, либо ляжет на меня и задушит грудями. Я подбираю живот и пытаюсь сузиться, насколько это возможно.

Она кладет мне руку на шею и губами прижимается к уху.

— Мне так страшно,