Последняя любовь бабы Дуни - Алина Бронски

Все смотрят на меня, и никто не знает, что на самом деле произошло в тот день в Черново. Вообще, не считая мертвых, об этом знают всего два человека на земле, и я одна из них.

— Никто не знает, что произошло на самом деле, — говорю я. — Прошу прощения, что нарушаю вам порядок действий. Но в этой клетке находится столетний мужчина, и он не сможет долго стоять. Поэтому я расскажу вам, как все было. Постараюсь быть краткой. Мы последние жители Черново. Покойный, из-за которого мы здесь, тоже хотел у нас поселиться. Он привез с собой маленькую дочку.

Если сначала мне казалось, что в зале тихо, то я ошибалась. Вот теперь стало по-настоящему тихо.

— Черново — замечательное место, — продолжаю я. — Замечательное для нас. Мы никого не гоним. Но если человек молод и здоров, то советую держаться подальше. Черново не для всех. Тот, кто из мести привозит туда маленького ребенка, — плохой человек. Ребенку нужна мама, а еще ему нужен чистый воздух. — Я фокусирую взгляд на белом жабо судейской мантии. Надо сосредоточиться. Мне вдруг приходит в голову, что судья тоже вряд ли говорит по-английски. — А теперь я вас попрошу запротоколировать следующее. Аркадий, оставь меня в покое, я пожилая женщина и в полном рассудке. Послушайте, ваша честь. Я, баба Дуня из Черново, зарубила злого человека топором, а остальных, угрожая применением насилия, заставила вырыть яму в огороде. У них не было ни малейшего шанса оказать мне сопротивление. Я ходатайствую о том, ваша милость, чтобы вы наказали меня как единственную преступницу и отпустили остальных.

* * *

Моя дорогая внученька Лаура!

Надеюсь, у тебя, мамы и, разумеется, твоего уважаемого папы все хорошо.

Пишу тебе во время пятнадцатиминутного перерыва в работе, пока еще светло. Ты наверняка видела по телевизору, что твоя бабушка теперь особо опасная преступница. За убийство в состоянии аффекта меня приговорили к трем годам заключения.

Мне немного неловко тебе писать, потому что ты, возможно, стыдишься меня. Но не стоит. Во-первых, моя совесть чиста. Я сделала то, что нужно было сделать. Во-вторых, ты хорошая девочка, хоть бабушка у тебя и сумасшедшая.

Я ношу с собой твою фотографию, на которой ты в красной футболке. У меня здесь вещей немного, только самое необходимое.

Я часто думаю о своем красивом доме в Черново. Похоже, умру я все-таки не там, как бы ни надеялась. К этой мысли я еще не привыкла. Поверь мне, Лаура, я в жизни многое повидала. Но самые безмятежные годы прошли именно там.

Теперь я живу в колонии. Жизнь здесь тоже неплохая. С девчатами ладим. Нас будят в шесть утра, после умывания и завтрака (перловка) мы идем в цех и садимся за швейные машины. Шьем мы наволочки. В год мне можно получить шесть посылок, но об этом я специально не стала писать твоей маме, чтобы она опять не тратила деньги почем зря.

Еще я имею право на четыре длительных и шесть краткосрочных, до трех часов, свиданий в течение года. Жаль, что ты далеко и не можешь меня навестить. Марье тоже слишком далеко ездить. Аркадий подает заявления на краткосрочные свидания, вот делать ему нечего. Нас разделяет стекло, и говорим мы через телефонную трубку. Ему нельзя произносить ничего плохого о других людях, потому что иначе надзирательница, которая слушает все разговоры, тут же нас перебьет. Поэтому Аркадий читает мне вслух тексты из журнала «Садоводство сегодня». Однажды был скандал, потому что надзирательница заподозрила в схеме удобрений зашифрованное послание.

Дни я не считаю точно так же, как не считала дни в Черново или где-либо еще.

Мне не удается завершить это письмо: рука больше не подчиняется. Пытаюсь разжать пальцы, но они скрючены. Я в недоумении смотрю на свои предательские кисти, которые еще никогда меня не подводили, и освобождаю ручку с помощью второй руки. Потом пытаюсь подняться. Я вовремя понимаю, что это мне не удастся, и остаюсь сидеть. Еще не хватало упасть и сломать шейку бедра.

Я сижу не меньше получаса. Возможно, дольше или меньше. Затем пытаюсь позвать на помощь, но у меня не получается. Глаза медленно закрываются. Я прекрасно понимаю, что со мной произошло, но не могу вспомнить слово. Позвоночник болит от долгого сидения. Когда же меня наконец обнаружат? Давно же пора возвращаться к работе. Кто-то переворачивает меня на спину — я даже не заметила, как упала.

* * *

Некоторые утверждают, что душа может покинуть тело и парить над ним в раздумьях, стоит ли возвращаться в эту оболочку. Я в этом не разбираюсь, меня воспитывали материалисткой. Мы не увлекались крещением и душами, адом и раем. Так что я не парю над кроватью, а лежу в ней. Одним глазом я поглядываю на Ирину, другим — на Аркадия. Я пытаюсь свести оба глаза. На стене замечаю стойку капельницы. А еще на мне чужая ночнушка, и я накрыта до живота.

Вновь закрываю глаза.

Я всегда была здоровой. Ни разу не лежала в больнице, только когда детей рожала. Алексеем я забеременела, когда Ирине еще не было и года. Я думала, что во время грудного вскармливания нельзя забеременеть, и, поскольку очень долго ждала Ирину, на второго ребенка и не рассчитывала.

Егор был вне себя от злости. Во время второй беременности он почти не бывал дома и даже не утруждался объяснить свое отсутствие командировками. Возникая снова, он пах дешевыми духами. С тех пор я духи ненавижу. Вообще, я не собиралась пускать Егора на порог. Но воды отошли на несколько недель раньше срока, и кому-то надо было приглядеть за маленькой Ириной, пока я рожала ее брата. Егор преисполнился гордости оттого, что будет мальчик, и чувством вины оттого, что ребенок недоношенный. Егор целовал мне руки и заливал слезами колени.

Вновь открываю глаза.

Второй раз в жизни вижу, как Ирина плачет. Она сидит на пластиковом стуле рядом с кроватью, в руках стопка бумаг. Не понимаю причины ее слез, ведь я хорошо себя чувствую и хочу поскорее отсюда убраться. Хватит швейной машинке простаивать. Я в исправительную колонию приехала не в кровати разлеживаться. Это я и сообщаю Ирине.

— Мама, да ты в зеркало на себя посмотри! — просит Ирина.

Я и так чувствую, что уголок губ опущен с одной стороны. Но это еще никому не мешало делать ровные швы. И уж точно не Ирине