День - Майкл Каннингем

на среднем плане с треугольным парусом девственной белизны и не перст маяка, совсем далекий, будто дрейфующий вдоль линии горизонта. Маяк и лодка вкупе с океаном и утренним небом – как элементы загробной жизни, имитация мирских творений рук человеческих (лодок, маяков) и одновременно уготованное нам очищенное воплощение вещей, окружавших нас на земле и составлявших эту самую землю – бескрайний простор, призванный внушать и утешение, и трепет, будто то и другое – лишь вариации одного и того же ответного чувства, свойственного людям.

Подпись: Исландия. И по прошествии нескольких месяцев все еще кажется, что мы здесь не просто туристы, что это место было нам даровано и приняло нас.

Изабель сидит на лестнице, разглядывая картинку в смартфоне, и очень надеется, что какой-нибудь случайный свидетель не назвал бы выражение ее лица пугающе сосредоточенным. Очень надеется, что не сделалась пугающе сосредоточенной вообще, хотя уверенности в этом нет, как нет ее теперь и во многом другом.

Она ведь – чего греха таить? – пугающе сосредоточена на Робби с Вульфом. И изо всех сил старается скрыть это от Дэна и детей. Инстаграм просматривает только в одиночестве, здесь, на лестнице.

Глупости, конечно, но ей никак не побороть убеждения, что Робби покинул ее ради Вульфа, а Вульф в свою очередь покинул ее ради Робби.

Изабель пугающе сосредоточена, пусть и самую малость, поскольку бредит, как минимум слегка. Пребывая в здравом (относительно) уме, она уверена, что никто ее не бросал за ненадобностью и в сторону не отодвигал. Но бредовые идеи устойчивы. Робби присвоил Вульфа и сбежал с ним в Исландию (Исландию!), а ее оставил разбираться… с происходящим тут.

Робби (и Вульф) отправились в Исландию на полтора месяца, просто застряли там уже почти на четыре, напоминает Изабель сама себе, пребывая в здравом уме. Они не отрекались от нее. Просто пересечь Атлантику теперь не представляется возможным, самолеты не летают до особого распоряжения, между “там” и “тут” океан – 4300 километров.

И тем не менее она все чаще сидит на лестнице со смартфоном. В доме негде больше уединиться. Если и освободится вдруг какая-нибудь комната, то уже очень скоро туда явится Вайолет с вопросами и жалобами, или Дэн с предложением послушать текст его новой песни, или Натан со второго этажа, считающий необходимым держать мать в курсе своих достижений в “Лиге легенд”.

Но даже на лестнице Изабель не совсем защищена от вторжений – домашним нужен тот, кто будет внимать с терпеливым интересом их страхам и недовольству, их песням и торжеству, тот, кто лучше всех знает, что делать и чего не делать в целях безопасности, и твердо уверен в благополучном исходе.

Она не очень-то уверена в безопасности чего бы то ни было, а в благополучном исходе – и того меньше. Но демонстрирует уверенность. Кроме нее, делать это некому.

Вот Робби мог бы. Но Робби в Исландии.

Изабель воображает, как следующие жильцы этой квартиры ходят мимо нее по лестнице туда-сюда, ходят себе, ведь в мире будущего ходить туда-сюда – вновь обычное дело. Важно верить, что ходить туда-сюда вновь станет делом обычным и новые здешние обитатели смогут запросто сбегать в магазин за чем-нибудь.

Поселившись здесь в будущем – если таковое есть, конечно, – эти люди, возможно, решат, что с женщиной на лестнице плохо обошлись. Разве все эти женщины-призраки в романах, обреченные и после смерти оставаться на земле и искать отнятое, не были при жизни обмануты и брошены? И почему бы Робби в самом деле не изменить ей с Вульфом, съела ведь она весь именинный торт той ночью, в канун его второго дня рождения, свалила ведь на пятилетнего брата вину за раздавленный на ковре цветной мелок (аквамариновый) и к тому же до того безжалостно кормила его в детстве баснями – о самых разных способах навлечь на себя беду (наступив, например, на муравья или взглянув после заката на белую кошку), о привидении в гараже, о семействе, тайно проживающем у них в подвале, – что, очень может быть (хорошо бы и это оказалось бредовой идеей), и помогла ему стать чудаковатым ребенком, из которого вырос потом смущенный старшеклассник, друживший с одним-единственным пареньком (Изабель забыла его имя), объяснявшимся (по возможности) рифмованными двустишиями; стать этим самым Робби, превратившимся в конце концов во взрослого мужчину, но связанного с ней гораздо теснее, чем со всеми своими любовниками; этим самым Робби, отвергнувшим одобрение медицинских колледжей и принявшим обет бедности школьного учителя; тридцативосьмилетним инфантильным Робби, и до сих пор жившим бы здесь, на втором этаже, если бы только можно было, и похожим немного на старую деву, чего Изабель (надо признать) в общем-то всегда и хотела от него…

…но настал тот день – слишком обыкновенный, впрочем, чтобы по праву именоваться драматично тем днем, – так или иначе настало время, когда Робби переехал в квартиру в Вашингтон-Хайтс (Изабель призывала его поискать еще, он сам торопился), а после – тот день, неделя или месяц, когда он понял, что не может больше учить шестиклассников, не осталось в нем необходимого педагогу участливого терпения. Робби и сам не знал точно (или знал, но Изабель не говорил), в какой момент решил бросить работу и отправиться в путешествие, употребив на это свою долю, так сказать, раннего наследства – не слишком впечатляющей, но достаточной суммы денег, которую отец предпочел передать им еще при жизни, каковой поступок, в случае с их отцом (преподносившим набор для душа из отеля в качестве подарка и хранившим старые батарейки в надежде, что они самоперезарядятся), мог означать либо что ему не терпится увидеть, как дети растранжирят завещанное, либо что он еще не сообщил им о новых ужасающих известиях от доктора Мира.

Так или иначе, а наследство им передано – неизвестно почему – еще до собственно летального исхода. Свою долю Изабель отложила детям на университет. А Робби, взяв свою, выехал из квартиры в Вашингтон-Хайтс, уволился с работы и вновь подал документы в медицинские колледжи, как будто тот его отказ был чистым недоразумением, и вот теперь, пятнадцать лет спустя, он решил наконец с этим разобраться. Свою долю Робби израсходовал на поездку в Исландию – предположительно полуторамесячную, – поскольку, по его словам, как-то странно было бы сидеть без работы в ожидании ответа из колледжей, да еще и в этой квартире с крохотной спальней без окон и полосочкой Гудзона за окном – легким мерцанием, едва заметным, да и то лишь в очень ясную