Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

лавками темнели лужи. Я забрел в буфет. За хлипкими столиками сидели мрачные мужики, по виду латыши. Пили пиво из темно-янтарных бутылок. Над их головами голубым туманом висел табачный дым.

За пустым прилавком томилась рыжая буфетчица с капризным красным ртом. Ее волосы напоминали воронье гнездо. «Ну и чучело», – подумал я, разглядывая полку с бутылками за ее спиной. Между глиняными сосудами «Рижского бальзама» блестели ядовито-зеленые поллитровки мятного ликера «Шартрез». Буфетчица облизнула губы, уставилась на меня подведенными синим глазами.

Очень хотелось нахамить ей, но в голову ничего не приходило. Часы над дверью показывали семь двадцать три. Во взгляде буфетчицы появилась насмешка. Или мне так показалось? Только просто вот так взять и уйти отсюда мне стало почему-то неловко.

– Пиво какое? – грубо спросил, подходя к прилавку.

– «Ригас алус», – ответила рыжая и усмехнулась.

– А коньяк есть?

– Три звезды. Дагестанский. Рубль пятнадцать. – И добавила: – Двести грамм.

– Ясно, что не бутылка. – Я презрительно кинул мятый рубль на прилавок, выудил из кармана мелочь, бросил в блюдце.

Она молча взяла деньги. Поставила передо мной стакан. Молча налила коньяка под самый ободок. Двести граммов.

Я устроился в углу. Сделал глоток, теплый коньяк обжег рот, потом горло. Внутри потеплело. Я отпил еще, огляделся. На уровне плеча стена была грязной и засаленной до блестящего лоска. За соседним столом говорили по-латышски. Непонятная тарабарщина изредка перебивалась русским матом. Буфетчица дотянулась до радио, щелкнула ручкой. Оттуда тоже полилась латышская речь, только без мата.

Время неожиданно замедлилось, словно воздух в буфете стал густым как кисель. Я отпил из стакана, не вставая, снял куртку. Вернее, вылез из нее, вывернув рукава. Звякнула по полу выпавшая из кармана мелочь. Я даже не посмотрел. Злость, бурлившая внутри, сменилась обидой, тоже густой, тоже тягучей. Как мед, как яд, горько-сладкой жалостью к себе. Ну и черт с ними со всеми! Со всеми? Да-да-да, со всеми!

И с Ингой?

Я сделал большой глоток. Привстав, дотянулся до латыша, сидевшего по соседству, ткнул в плечо. Тот обернулся.

– Закурить есть? – Я поднес к губам два пальца. Латыш протянул мне пачку «Примы», дал коробок. Я выпустил дым не затягиваясь. Буркнул наугад «лудзу» – всегда путал, что у них «спасибо», что «пожалуйста». Тот равнодушно кивнул, отвернулся. Сигарета была плоской, точно на ней кто-то долго сидел. От кислого дыма тут же запершило в горле.

За черным окном прокатились фары – набухли, вспыхнули, погасли. Часы показывали без двадцати восемь. Ну и черт с ними со всеми! И с Даугавпилсом! Кого я там знаю?

В стакане осталась половина. Приблизив теплое стекло к самым глазам, я начал разглядывать зал. В канифольной гуще дрейфовала плавная буфетчица, над головами посетителей курился желтый дым. Из радио вытекала ленивая музыка – пианино и контрабас, по меди тарелок барабанщик елозил железными щетками. Даже сигарета под конец стала почти вкусной.

Не отнимая стакана ото лба, я глубоко затянулся и кинул окурок под стул. Сквозь янтарную линзу мир казался мягче и теплее, как бы ласковее. Все светилось изнутри: так в ночи мерцает воск толстых свечей. Исчезли убогость и грязь, в меня втекала тихая радость, почти благодать. Да, похоже, я был уже здорово пьян. Буфетчица плыла ко мне, сияя оранжевым нимбом, за спиной ее вспыхнуло перекрестье двух крыльев.

Благая весть – вот она!

Я, всхлипнув, умилился чуду и тут же увидел – нет, не увидел, скорее ощутил – себя, но лучше нынешнего – добрее и умнее, взрослее. Будто какая-то божественная сила наделила меня чудесным даром предвидения: вот я несусь по лугу, раскинув птицей руки, вот я на вершине какого-то пика – Монблана, должно быть; вот хлестко кидаю звонкую блесну с кормы белого катера, дельфины следуют в фарватере, в небе – альбатросы;

вот пальм лиловый силуэт, за ними – тропический закат, лимонный, персиковый, малиновый и в обратном порядке те же цвета отражаются в зеркале океана, где это? – ах да, Гавайи. Вот ее руки, она обнимает меня сзади, неслышно подкравшись босиком по песку, остывающему, но все еще теплому песку, ее голос: «Эх, Чиж-чижик, чижик-пыжик, что ж так быстро сдался, руки опустил, шпаги в ножны, эх ты, птаха божья, пташка-невеличка. А я так надеялась, так верила, так мечталось мне… эх…»

– Эй! – раздалось над головой.

Сияющий рай погас, надо мной возвышалась буфетчица с морковными волосами.

– Тут не свинячить! – Она тыкала пальцем в пол.

На полу тлел мой окурок. Я наклонился, не вставая, поднял бычок. Пепельницы на столе не было, буфетчица брезгливым взглядом жгла меня насквозь. Ее толстая грудь шарами выпячивала сиреневую кофту, сквозь шерсть проглядывала арматура тесного лифчика. В треугольном вырезе белела сметанная кожа, усыпанная веснушками. На золотой цепочке висел унылый медальон в виде сердца с крохотным рубином посередине.

Окурок жег пальцы. Неторопливо, с достоинством, я поднял стакан и в три глотка допил коньяк. Поставил стакан на стол. Бросил туда бычок. На дне оставалась жидкость, окурок пискнул и выпустил тонкую струйку сизого дыма.

– Лудзу, – произнес я, вежливо улыбаясь. – Или свейки?

– Уходи! – приказала она. – Вон!

По тону было ясно, что она привыкла к немедленному выполнению своих распоряжений.

– Сейчас. Сейчас уйду. Но прежде скажи мне… – выкрикнул я, вставая. – Скажи мне, ты, крашеная латышская кукла, если кто-нибудь, ну, какой-нибудь человек, был готов пожертвовать всем ради тебя, всем! Абсолютно всем! Ради тебя!

Я колотил ладонью по столу. Буфетчица завороженно пялилась на меня, точно на ее глазах происходило какое-то ужасное превращение. Латыши тоже повернулись, их удивленные лица придали мне азарта.

– Что бы ты ответила этому человеку? Честному, глупому, влюбленному! Согласилась ли бежать на край света – да какой там край, хоть в Ригу, согласилась бы? Ну, хоть в Даугавпилс паршивый? Ну же! Ну? Ну что же ты молчишь, селедка ты балтийская, скажи хоть что-нибудь, ответь дураку! Не молчи, не молчи, говори! Говори!

Я оттолкнул стол.

Стакан не удержался, полетел на пол – и вдребезги. Хлипкий стул из гнутых трубок звонко поскакал по кафелю пола. Подхватив куртку, я рванул к выходу. На ходу сшиб еще пару стульев. Саданул в дверь, вылетел на улицу.

Тьма и холод. Казалось, наступила ночь. От морозного воздуха я закашлялся. Сбежал по ступеням, огляделся. Пустая стекляшка остановки светилась мертвым светом. Автобус, конечно, давно ушел. У фонаря стоял чей-то велосипед. Я вскочил в седло и погнал, неистово налегая на педали. Затормозил у испуганного прохожего в шляпе.

– Где Комсомольская улица? – заорал я. – Где?

Шляпа попятился, махнул рукой во тьму. Я