Сильные мира сего. Крушение столпов. Свидание в аду - Морис Дрюон

– Я чувствую себя очень утомленным, вот и все, – едва слышно прошептал Пимроуз, отказавшись от приготовленного для него овощного супа.

Четверо ряженых уселись за стол. И оттого, что они каждый вечер обедали вместе, а также оттого, что развлечения этого дня были исчерпаны, все погрузились вдруг в сумрачное молчание; свечи бросали неяркий свет на постные лица, на эгреты, ленты, жемчуга и румяна.

Никто не находил темы для разговора. И в комнате воцарилась гнетущая тишина, слышно было только, как позвякивали вилки и ножи, ударяясь о дорогие фарфоровые тарелки.

Внезапно все посмотрели на Пимроуза. Парик гейши сполз у него на сторону. Голова запрокинулась, подбородок торчал вверх, затылок ушел в подушки. На лоб уселась муха, но больной как будто ее не замечал.

Обедающие разом положили вилки и с тревогой переглянулись. Особенно испугала их муха, маленькая черная муха, которая спокойно ползала по лбу Пимроуза.

– Бэзил, тебе плохо? – едва слышно спросил Максим де Байос.

Пимроуз пробормотал что-то неразборчивое, но не пошевелился и не прогнал муху.

– Может быть, послать за доктором? – предложил Жан-Ноэль.

Через несколько минут прибыл вызванный по телефону врач. Он с удивлением оглядел маскарадные костюмы присутствующих.

– Мы придумали это, чтобы развлечь его, – почувствовав себя неловко, пояснил Максим, наряженный как «супруга магараджи».

– Будьте любезны оставить меня наедине с больным и зажгите электричество, – сказал врач.

Осмотр занял не много времени. Муха снова уселась на лоб Пимроуза. Врач с тревогой отметил, что на ногах больного появились небольшие красные пятна.

В соседней комнате молча сидели четыре человека в маскарадных костюмах. «Придворная дама времен Генриха III» нервно шагала из угла в угол, «эстрадная певица» нетерпеливо поглаживала перчатки.

– Что с ним? – спросила «придворная дама», когда врач показался на пороге.

– Обыкновенная желтуха превратилась в злокачественную, – ответил тот.

– Не может быть! – воскликнул Максим. – Ведь он же посветлел.

– Это как раз и есть один из симптомов.

– Боже мой, но что делать?

– Мне думается, следует пригласить специалиста и устроить консилиум. Я знаю превосходного медика, он живет в Милане.

– А нельзя найти кого-нибудь поближе? – осведомился Жан-Ноэль.

– Нет, мадемуазель, простите, месье.

– В таком случае вызовите его немедленно! Пусть он тотчас сядет в поезд, в автомобиль, если возможно, в самолет… – сказал Бен.

Когда на следующий день под вечер из Милана прибыл профессор Варайо, дом уже был в трауре: лорд Пимроуз скончался.

16

– Как подумаю, – стонал Максим, – как подумаю, что уже никогда в жизни я больше не скажу ему: «Взгляни, Бэзил, до чего красиво», как подумаю, что отныне мне без него придется слушать музыку, которую мы оба так любили… Отныне все – и книги, и картины, и природа – все потеряет для меня цену. Не знаю, Бен, не знаю, как я перенесу эту утрату, как буду жить в мире, где не будет Бэзила! Я не в силах привыкнуть к мысли о его смерти, не в силах примириться с ней. Мне все кажется, что он сейчас поднимется с этого отвратительного ложа, войдет сюда, сядет рядом… будет среди нас. Бен, Бен, ты помнишь, как он страдал из-за нас, бедняга?!

Принц Гальбани горевал почти так же, как Максим; терзания друга не будили в нем ревности. У обеих «пчел», переживших третью, были красные, распухшие от слез глаза.

Жан-Ноэль тоже плакал.

«Я потерял большого друга, – говорил он себе, – человека, который многому меня научил, которому я обязан замечательным путешествием. Теперь я возвращусь во Францию…»

Он передал остальным слова Пимроуза, сказанные тем в ночь прибытия в Венецию: «Мне хочется, чтобы меня похоронили здесь», и две «пчелы» снова залились слезами.

Они решили сохранить как реликвию маленькую книгу Пимроуза об итальянских мистиках; она так и осталась лежать открытой на той самой странице, на которой ее раскрыл усопший.

Бэзил отметил фигурной скобкой на полях цитату из святой Екатерины Генуэзской; и каждый из его друзей по очереди подходил к столику, брал книгу и читал вслух:

«…Насколько мне дано судить, души, попавшие в чистилище, могут сделать только одно – оставаться там, где находятся. В тот самый миг, когда душа разлучается с телом, она направляется в предуказанное ей место, не нуждаясь в ином проводнике, помимо самой природы ее грехов. Если же душе помешали бы покориться повелению, она очутилась бы в еще более страшном аду, ибо оказалась бы за пределами предустановленного Богом порядка. Вот почему, – писала святая, – не находя иного места, более для нее подходящего, где бы ее ожидала менее страшная мука, душа добровольно устремляется туда, где ей и положено пребывать… Я скажу даже больше: мне думается, рай не имеет врат и всякий, кто только отважится на это, может туда проникнуть…»

На полях Пимроуз пометил ослабевшей рукой:

«Ад находится на земле. И тут все совершается таким же образом. Всякий из нас в конечном счете занимает в мире – и не может не занимать – только то место, которое определяется его собственной природой, природой его желаний, потребностей, пороков и надежд. Каждый таит в себе свой собственный ад, каждый поддерживает в своем существе адский огонь, каждый из нас предпочитает муку, на которую его обрекает собственная природа, самому безмятежному счастью, которого он мог бы достичь, если бы отказался от этой своей природы и неотделимых от нее желаний».

Потом слова стали набегать друг на друга, их уже с трудом можно было разобрать, чувствовалось, что у их автора мысли мешались: «Переплетение античного рока и христианского представления о свободе воли… Не является ли эта свобода лишь иллюзорной возможностью выбрать то, чего мы не в силах избегнуть?» Последнее, что начертал Пимроуз, был вопросительный знак.

Гроб с телом лорда Пимроуза вынесли из церкви Салюте, где происходило отпевание, и установили на специальную гондолу-катафалк, украшенную страусовыми перьями, покрытую черной пеленой с серебряными полосами и усыпанную цветами.

Принц Гальбани и Максим де Байос принимали соболезнования; возле них заняла место и герцогиня де Сальвимонте, которая на правах родственницы принца также причисляла себя к «семье» покойного. В том же ряду высилась и фигура британского консула.

Принимавшие участие в похоронной процессии Джиджи Рокаполли, принц Долабелла, барон Тормезе и писатель Отто Лутвайнгель, все четверо во фраках, поддерживали тяжелые кисти балдахина, стоя по углам плавучего катафалка. Четыре гондольера-факельщика в черных цилиндрах с серебряной лентой медленно опустили в воду тяжелые весла, и гондола тронулась вслед за гондолой архипастыря.

За гробом следовала другая лодка – с венками и букетами