Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

Жаль, звезды не сложились – и моя черепаха не встала в гордый ряд золотых героев нашей мультипликации, увековеченных Риной Зеленой: Вовка из Тридевятого царства, Лягушонок, который ищет папу, Щенок, тщетно пытавшийся узнать, кто сказал «мяу…». Рина отпугивала режиссеров стремлением к совершенству. Например, первое, что она говорила, получив роль:

– Как все шаблонно!

И аккуратно переписывала текст с исправлениями в школьную тетрадку…

Почему-то нам кажется, что великий человек плотно окружен родней, друзьями, почитателями. Никому и в голову не приходит, каким он может быть одиноким.

Я помню, у нее в доме всегда были гости. Особенно в тот сентябрь 1984-го – дверь открыл совсем взрослый Никита. Я стою на пороге с букетом лиловых астр, в длинном белом шерстяном пальто, которое мне связала мама.

Рина обомлела.

– На какое же время года оно рассчитано?

– На любое.

– Валерия Федоровна! Валерия Федоровна!

Из кухни вышла прекрасная женщина с очень знакомым лицом.

– Знакомьтесь, это сценарист Марина Москвина принесла отвратительный сценарий.

– Ну и хорошо, – Валерия Федоровна мне ободряюще улыбнулась. – А то что ж вам – хорошие да хорошие?

Мы уединились в комнате, я читала сценарий, а Рина комментировала:

– Вылитый Винни-Пух! Содрала у Заходера. И почему все песни – нечленораздельно?

– Потому что у них во рту мороженое.

– А как это скажется на оплате?

С кухни доносились веселые голоса и запах пирога…

…На исходе восьмидесятых Рина стала обитателем Дома ветеранов кино. Она почти ничего не видела и с трудом передвигалась после перелома шейки бедра. В Доме ветеранов ни с кем не дружила, хотя знала всех.

– Бог покарал меня долголетием, – говорила она.

Увы, рыцарь Ланселот ничего не знал о бедствиях короля Артура.

Только чувство юмора не изменило ей в трудные времена.

Как-то во время прогулки Рина оступилась и упала. Встать не смогла, дожидалась, когда кто-нибудь пройдет мимо.

– Обратите внимание! – заметила она. – Здесь валяется Рина Зеленая!

Врачи, ставшие свидетелями ее последних дней, говорили:

– Рина не шутила только в коме.

Первого апреля 1991 года Рине Зеленой собирались присвоить звание народной артистки Советского Союза. В этот день она окончила свой жизненный путь, а вместе с ним и свой неустанный поиск.

Узнав о новости, в правительстве не дали хода документам.

– Поверьте, Марина, – сказала она, но я ничего не услышала, – такое может случиться только со мной…

Люблю тебя восемь дней в неделю

1. «Мои» французы!

Лёня в Париж ездил раз двенадцать. То выставка, то книжная ярмарка…

Меня никогда с собой не брал. А я и не просилась. Подумаешь, Париж, чегой-то я там забыла?

Мать моя, Люся, говорила мне:

– Пойми, мы не имеем права тратить жизнь на что-то малосущественное.

Люся хотела, чтоб мы силами своей семьи за Можайском на даче в Уваровке отреставрировали храм и очистили реку от металлолома.

Однажды едем с Люсей – смотрим: что такое? Храм роскошно отреставрирован. Оказывается, его восстановили французы. Потому что тут Бородино, и Наполеон, отступая, прятался в этой церкви.

– А может быть, отступая, Наполеон бросил в реку клад? – с надеждой сказала Люся. – Надо французам подкинуть эту идею. Пускай они всё тут расчистят у нас в Можайской области и возродят.

– Знаешь, – она говорила мне, – есть такой французский скульптор Бурдель. У него был маленький садик под Парижем. А ему лень за ним ухаживать. Сад у него весь зарос. Тогда он взял и отправил в полицию анонимное письмо: «В саду господина Бурделя зарыт покойник!» На следующий день к нему приехала дюжина полицейских, перекопали весь сад, но ничего не нашли. А через некоторое время в его саду расцвели прекрасные розы…

Такое великое доверие она собиралась оказать французскому народу.

Хотя Франция и без того всегда была бесконечно дорога нашей семье.

В шестидесятых вообще все с ума сходили по Франции, Парижу… Это была какая-то несбыточная страна, где можно дышать легко и свободно, вечно что-то насвистывать, говорить «о-ля-ля!», ночевать в слоне, как Гаврош, на площади Бастилии… Всё самое лучшее было оттуда – импрессионисты, Артюр Рембо, Эдит Пиаф, Маленький Принц, Эйфелева башня, крылатая фраза Экзюпери «Мы в ответе за тех, кого мы приручили», «Весна» и «Поцелуй» Родена, книга карикатур Жана Эффеля – я так любила рассматривать ее, когда болела, французский фильм с Симоной Синьоре, Симона Синьоре собственной персоной с мужем Ивом Монтаном в Москве – вот чудо из чудес!

Ив Монтан пожелал посетить ремесленное училище, он ведь сам был когда-то рабочим парнишкой. Его пригласили в лучшее ремесленное училище, там большой концертный зал, образцово-показательный, и проверенная художественная самодеятельность: они даже в Кремле выступали с коронным номером – сводный хор учеников и преподавателей пел на три голоса песню «Вот эти руки, руки трудовые…»

Ив Монтан тоже спел и произнес речь.

А моя мать Люся это мероприятие записывала на пленку для радиопередачи «Наши трудовые резервы».

Когда Ив Монтан закончил выступление, она побежала взять автограф на его книжку, только что вышедшую в Москве. А у него было паршивое настроение, и он так расписался, – рассказывает Люся, – даже не поймешь – Ив Монтан это или черт знает кто.

Идет она к служебному выходу, вдруг видит – сидит на стуле одна-одинешенька живая легенда французского кино – молодая Симона Синьоре – и горько плачет.

– Симона! – спрашивает Люся. – Что стряслось?

А та, утирая слезы – розовым в белых кружевах платком – довольно, кстати, большим:

– Ив сказал… Я ответила… Ив ушел…

Поругалась с Ивом Монтаном.

Люся говорит:

– Да что вы на него обращаете внимание! Это же мужчины!.. Держите сухой платок!

И вот Симона Синьоре с благодарностью берет клетчатый носовой платок моей мамы Люси, а ей отдает свой, до того мокрый от слез, прямо хоть выжимай! …И этот платок более полувека трепетно хранился Люсей на книжной полке в автобиографической книге Ива Монтана «Солнцем полна голова» с его размашистым автографом на обложке.

С какими принимали Ива распростертыми объятиями до тех пор, пока он не выкинул номер: накупил тут в России вагон голубых, белых, розовых байковых трусов с начесом, необъятных атласных бюстгальтеров, хлопчатобумажных коричневых женских чулок, снял выставочный зал в Париже и развесил по стенам, коварно посмеявшись над скрытой от чужих глаз, интимной компонентой нашего советского прикида.

В конце концов моя мама Люся, почему-то