Хорошая женщина - Луис Бромфильд

один из воскресных вечеров с докладом об африканских впечатлениях на молитвенном собрании. Эмма и Эльмер присутствовали в церкви, подарив публику интересным зрелищем брата и сестры, сидящих бок о бок и друг с другом не разговаривающих. Но все изменилось по сравнению с той недавней порой, когда звук ее голоса приводил в экстаз аудиторию. Было много свободных мест, зиявших как выломанные зубы. Во-первых, Наоми уже не была «самой юной служительницей господа в дебрях Африки», а только женщиной-миссионером, каких тысячи. Затем ходили слухи о ссоре между Эммой и братом и о том, что Наоми и Филипп уж больше не миссионеры, а попросту дезертиры, бежавшие со своего поста.

Да, чего-то не хватало, и вся церемония вышла натянутой и неудачной, включая дефилирование прихожан с приветствиями в конце оной. Конечно, Эмма стояла рядом с преподобным Кэстором и Наоми. Кое-кто поздравил Наоми и пожелал ей удачи. Другие задавали особенно их интересовавшие вопросы: «правда ли, что у негритянских царьков по восьмидесяти жен?» и «едят ли они взаправду друг друга, и как, в таком случае, зажаривается человеческое мясо?». Эмма сияла гордостью и отвечала на вопросы прежде, чем Наоми успевала рот раскрыть. Преподобный Кэстор от времени до времени отечески поглаживал ручки Наоми, точно та была ребенком, удачно прочитавшим стихотворение.

Но, в общем, провал был несомненен: обычный энтузиазм, достигавший апогея в истерическом пении гимнов, отсутствовал совершенно. Не мало напортило также любопытство некоторых пожилых дам, пожелавших узнать причину отсутствия Филиппа. Правда, Эмма, путем долголетней практики, научилась удачно парировать такие выпады:

— Он еще не окреп как следует. Лихорадка, знаете, цепко впилась в него. Это хуже всего.

Эмма точно упивалась в последний раз перед неминуемой катастрофой, хотя, в глубине души, она была уверена, что Филипп все-таки вернется в Африку. Она надеялась, в конце-концов, добиться этого, как добивалась до сих пор всего желаемого, — всего, если не считать возвращения мистера Даунса.

Но больше всех страдала Наоми, потому что за ее кроткой и бесцветной внешностью скрывалось сильнейшее честолюбие, требовавшее поклонения и любви. Жажда последней толкнула ее к тете Мабель, ибо от Эммы ждать любви не приходилось. Насколько та была способна на такое чувство, оно было целиком направлено на Филиппа. И Наоми вскоре с горечью поняла, что в доме Эммы она занимает такое же место, как несчастная забитая Эсси. А Мабель всегда была добра к ней и часто приходила поболтать, часами раскачиваясь в качалке. Беседы прерывались только периодическим плачем худосочного младенца. Положим, Мабель моментально его успокаивала, растегивая едва не лопавшуюся от напора могучей груди бомбазиновую блузку.

Это зрелище почему-то наполняло Наоми брезгливым отвращением, которое постепенно перешло и на ни в чем неповинного ребенка, смачно сосавшего огромный живой резервуар.

— У меня всегда была масса молока, — горделиво заявляла Мабель, оправляя свой туалет. — Доктора говорят, что его хватило бы на троих вполне нормальных детей.

Наоми, всю свою жизнь старавшуюся прикрыть наготу чернокожих милями дешевенького коленкора, шокировали откровенные действия тети Мабель. Но еще глубже, чем эти смутные чувства, лежало сознание того, что хилый ребенок был, до некоторой степени, живым укором ей, Наоми, и символом предстоявших ей отвратительных вещей. Ибо Наоми понимала, что рано или поздно ей придется стать женой Филиппа на самом деле и даже, пожалуй, выполнять фукции, на которые так просто смотрела Мабель. В девственной чаще Мегамбо она была в безопасности, порукой тому была честь Филиппа. Но здесь, в этом запутанном, непонятном мире, где почва уходила у нее из-под ног, где вся ее гордость и слава ничего не стоили, здесь с неотвратимой неизбежностью, чувствовала она, приближается тот страшный день, когда она перестанет быть миссионером и превратится только в жену Филиппа.

Порой, почти теряя голову, она подумывала бросить его и вернуться одной в Африку. Но минуты паники проходили, и наступал полнейший упадок духа, исчезала воля к действию. Что-то страшное и непонятное происходило с Наоми. В Мегамбо Филипп всегда бывал мягок и покорен, а она распоряжалась и строила планы. Они были товарищами по работе, и Филипп редко выходил из себя. В те дни он значил для нее не больше, чем неуклюжий Свенсон. А теперь все почему-то изменилось, и Филипп попросту не замечал ее. По целым дням не обменивался он с ней ни словом. Всю ночь он работал на заводе и, приходя домой, в изнеможении падал на кровать и засыпал мертвым сном.

Этот новый Филипп пугал ее так, как никогда раньше. Сама того не замечая, она пришла к попыткам разными мелочами угодить ему, даже просто привлечь его внимание. Ею владело страстное желание вернуть свою власть над ним. И вот, в минуты одиночества, она часто к своему ужасу замечала, что сидит перед гигантским ореховым трюмо и распускает свои длинные, пышные, висящие прямыми прядями волосы и разбирает их на разные лады, примеривая, как лучше идет к лицу. Тогда, полная отвращения к самой себе, она бросалась на монументальную кровать, заливаясь слезами и повторяя молитвы. После таких припадков она вдруг успокаивалась: конечно, бог не оставит ее, Наоми Поттс, отдавшей ему всю свою жизнь. Иногда ей мерещилось, что не Филипп, а она сходит с ума; ибо ни одна здравомыслящая женщина не способна на подобные поступки.

Мало-по-малу стало чувствоваться в сером доме почти неуловимое, таинственное влияние могучих заводов. Словно Филипп, возвращавшийся с работы к полудню, приносил на своем платье частицы того обаяния, которое его к ним притягивало. Не то, чтобы Наоми чувствовала это обаяние, потому что она испытывала к заводам только растущую с каждым днем ненависть. Но они наложили на Филиппа какой-то новый, волнующий отпечаток. Она любила, сидя у окна в качалке, поджидать мужа, и когда тот, небритый и лоснящийся от пота и сажи, показывался из-за угла, ее сердце начинало биться сильнее. Она часто испытывала теперь странное желание, овладевавшее иногда и Эммой, желание побаловать Филиппа ласками и всяческим вниманием. И больше того — иногда ей хотелось броситься перед ним на колени и дать ему попрать себя ногами — не в прежнем драматическом смысле, но как-то совсем по-другому, от чего по телу проходила теплая волна и сладко замирало сердце.

Тот Филипп, что возвращался с работы в распахнутой на голой груди фланелевой рубашке, с суровыми и заострившимися чертами лица, притягивал ее к себе и в то же время возмущал. Но когда поворачивалась дверная ручка и открывалась парадная дверь, все приготовленные Наоми ласковые речи замирали у нее на губах перед его холодной вежливостью.