Цепи меланхолии - Линда Сауле

– Вы говорили, что видели его другие работы. Те, что не выставлены на всеобщее обозрение.

– Да, у него множество картин, большинство находится в хранилищах Бетлема.

– Не в музеях?

– Увы, музеи ищут громкие имена. Современный автор им нужен, чтобы представить публике, а старым мастерам уже воздано по заслугам. Кураторы просто не знают, что делать с художником, не способным отличить одну свою работу от другой. Да, я видел картины Гиббса и считаю, что они должны остаться в подвалах Бетлема навечно.

– Но почему?

– Ты удивишься, но они не несут в себе смысла, хоть и выполнены безупречно с технической точки зрения. Спрятанные от публики работы – буду откровенен – это делирий[18] в чистом виде, весь ужас сумасшедшего, запечатленный с помощью кисти и красок. Я видел их лишь раз, но до сих пор не могу избавиться от гнетущего впечатления.

– Что так потрясло вас?

– В них ужасает абсолютно все: экспозиция, цветовые решения, фигуры, сопоставление динамики и статики. Но главное, что при видимой недосказанности, полной иллюзии непостижимости они удивительно говорливы: скроены так, чтобы у зрителя не осталось ни малейшего сомнения в том, что человек, написавший их, – самый настоящий безумец. Да… – Он задумчиво погладил бороду. – Мы привыкли видеть вещи такими, какие они есть. Вот окно, за окном улица. Мы воспринимаем ее одинаково, и если захотим изобразить на разных холстах, результат будет различаться деталями, колоритом, но в целом мы с тобой, как два здравомыслящих человека, видим примерно одно и то же. Оскар Гиббс не видит мир, как мы. Его мир – это особое место, в котором порядок вещей устроен иным образом: неодушевленные вещи на его полотнах обретают душу.

Услышав эти слова, Чад напрягся, готовый вытряхнуть из Торпа обещание, что тот проведет его в Бетлем, но сдержался. Чад помнил, как заносчив Торп, как любит использовать чужие слабости во вред тому, кто был неосторожен обнаружить их в его присутствии. Стоит действовать обдуманнее, Чад и так сказал лишнего, теперь нужно выправить баланс.

С невозмутимым видом Чад достал пачку сигарет и закурил, отвлеченно поглядывая в окно.

– Вам никогда не было любопытно, куда они все идут? – равнодушно проговорил он.

Торп озадаченно нахмурился и тоже выглянул наружу. Мимо проходили люди такого обыкновенного вида, что это не одурачило бы даже ребенка. Торп вздохнул и протянул руку к пачке. Достав сигарету, он глубоко затянулся и внимательно посмотрел на Чада.

– Послушай, – произнес он без тени улыбки и выдохнул дым. – Я все понимаю. Ты молод и силен, в твоем организме происходит буря процессов, о которых ты не подозреваешь. Может показаться, что ты все контролируешь, способен исполнить все, что придет в голову. Но ты ошибаешься. – Он посмотрел на тлеющий огонек.

– О чем вы говорите? – нахмурился Чад и раздраженно загасил окурок, позабыв про вид за окном.

– В мире есть вещи, которые способны изменить не только тело, но и душу, – не моргая проговорил Торп. – Они оставляют след. И ты не будешь прежним, однажды познав их. Я говорю с полной уверенностью: на человека влияет то, что он прожил, чему был свидетелем. Лишь прочувствованное формирует суть, из которой мы в конечном итоге состоим. То, что мы привыкли звать душой. Именно она ответственна за сбор внешних стимулов, и она же одинаково чутко реагирует на прекрасное и ужасное. Увидев однажды то, к чему не был готов, ты останешься в живых, но внутри что-то погибнет. По кусочкам отомрет то, что когда-то давало тебе силы. На свете есть чувства, которые вовсе не обязательно проживать, слышишь? Храни свою внутреннюю красоту, ведь ее так легко сгубить!

– Да бросьте, – закатил глаза Чад.

– Друг мой, ты не уверен в себе! – воскликнул Торп, словно вдруг понял какую-то истину. – Неужели в этом все дело? Ты так талантлив, почему же ты сомневаешься! – Он порывисто наклонился вперед, и Чад изумленно отпрянул. – Говорю тебе как наставник, как друг, который видел усердие, с которым ты занимался, ты имеешь талант! И если не будешь ставить перед собой невыполнимые задачи, то преуспеешь, непременно преуспеешь! Не было дарования в мире, которому не открылись бы двери в назначенный судьбой срок. Все, что тебе нужно, это ждать, терпеть невзгоды и сомнения и идти к своей цели. Ты пожелал стать художником, поздравляю тебя, ты стал им, что еще тебе нужно? Опыт? Ты приобретешь его, непременно! Зачем еще даны тебе годы жизни?

– А что вам дали ваши годы? – перебил его Чад. Свитер, надетый на него, вдруг показался удушающе тесным, и он с раздражением стянул его, едва не опрокинув бокал. Губы его побелели от обиды. – Вы хотите, чтобы я принял ваши слова на веру. – Голос его дрожал. – Вы рисуете передо мной самый скучный сценарий, какой только можно вообразить. В страшном сне я не могу представить жизнь, в которой не будет потрясений. Жизнь, в которой я буду просыпаться с одними и теми же мыслями, несчастный в своем невежестве. Я лучше умру, – прошептал Чад. – И вам следовало бы стыдиться. Вы так близки к искусству, что разучились любить его. Только и указываете, как другим делать то, на что сами не способны. Но в искусстве нет конечной точки, это мир, который будет расширяться до той поры, пока я сам не скажу: «Хватит!» Красоте нет конца, чувствам нет конца. Не тащите меня в свою бездну равнодушия! Чувствовать и отражать – вот предназначение любого художника! А вы… Вы только и делаете, что пытаетесь пригасить мою страсть, мое рвение. Зачем? Почему вы так жестоки?

Профессор Торп слушал Чада, не делая попыток перебить. Когда Чад наконец закончил, Торп спросил будничным тоном:

– Ты помнишь картину Моне «Кувшинки»? Красиво у него вышло, не находишь? Эти лепестки, вода, воздух… Знаешь, как он писал эту работу? Он ведь почти сошел с ума. Старик Моне, великий мастер, имеющий за плечами колоссальный опыт, чуть не лишился рассудка, пытаясь написать ил, в который уходят корни, а поверх этого тину, а поверх нее – прозрачную воду, на которой колышутся нежные лепестки… Он желал показать нечто через нечто, просиживал над картиной неделями, стараясь передать толщу воды, постичь ее глубину, чтобы только лишь потом обратиться к поверхности и показать нам чистоту, берущую начало в грязи.

– И ему удалось.

– Удалось. – Торп согласно кивнул. – Однако он был на грани. Он был так близок к помешательству, что еще чуть-чуть, и все было бы кончено. Если бы ему не хватило таланта, знаний,