Цепи меланхолии - Линда Сауле

в угол, тряслись от страха. Мужчины и женщины, иногда и дети, одетые в жалкие обноски, а порой полностью обнаженные; грязные, скорчившиеся от боли и страданий пациенты Бетлема стенали о помощи. Впрочем, помощь всегда была на подходе: избиения, пытки и продолжительный голод – безумие превратило заключенных Бетлема в подобие животных, и уход они получали соответствующий, проводя годы, а порой и десятилетия запертыми в клетках, пока смерть не становилась для них избавлением.

Таким было лечение в Бетлеме в XVII веке, и в понимании лечащего персонала все эти зверства исходили из желания помочь, ведь за каждым ударом розги, за каждым опрокинутым ведром с водой и пустой миской стояла забота – намерение изгнать нечистый дух, освободить разум от скверны. И пусть санитары могли входить в палаты, лишь предварительно подвязав к носу губку, промоченную уксусом, уверенность их от этого не сбавлялась: безумие нельзя вылечить, но можно наказать носивших его в себе.

Бетлем был преисполнен страданием, и многие годы из его окон по окрестностям неслись мучительные стоны, плач и лязганье цепей. Ему потребовалось два столетия, чтобы осознать ошибочность взятого курса, а также развернуться в сторону науки, куда уже давно смотрели другие психиатрические госпитали, такие как Сальпетриер и Бисетр. Силами Филиппа Пинеля[15] пациенты освобождаются от оков, школы пневматиков и последователи гуморальной теории окончательно остаются в прошлом, вслед за этим расцветает новый подход к лечению пациентов: применение варварских методов порицается обществом, и врачи, используя новейшие знания о разуме и его особенностях, все чаще задумываются о терапии душевных болезней.

После окончания «эпохи великого заточения» Бетлем в 1815 году вновь переехал и впустил в свои палаты сто двадцать два пациента, а следом за ними еще и еще. Новое здание больше не напоминало дворец, теперь это было медицинское учреждение, вид его внушал надежду, а методы – уважение. Пациенты наконец обрели свободу: теперь им дозволялось быть привязанными к койке всего за одну ногу вместо двух, ледяные ванны стали наказанием за провинность, а не рутиной, в отведенное время им разрешалось свободно бегать по зеленым полям, окружавшим Бетлем в то время, до той поры, пока они не падали в изнеможении, позабыв о терзающих их страданиях. Реформа no restraint вступала в силу, близилась эпоха Крепелина[16], визионера и просветителя, и вместе с этим в 1880 году на помощь британским врачам пришла психофармакология, стали обширно использоваться такие препараты, как паральдегид, лауданум и бутилскополамин. Они позволяли успокаивать пациентов или же полностью выключать их сознание, в зависимости от задач лечащего врача.

Такой путь прошел Бетлем, прежде чем окончательно обосноваться на своем нынешнем месте, на юго-востоке Лондона, в Кройдене. Но кроме отказа от инсулиновой и шоковой терапии, лоботомии и ЭСТ[17], решения следовать не религиозному или инквизиторскому, а новаторскому, просветительскому пути, кроме понимания отличий меланхолии и мании, истерии и эпилепсии, кроме избавления пациентов от цепей и оков Бетлем сделал еще кое-что важное – он навсегда отказался от изолятора. В 1952 году, когда Генри Гиббс привез и оставил на попечение врачам своего девятнадцатилетнего сына Оскара Гиббса, Бетлем официально и бесповоротно отказался от карцера.

Одиночные клетки для изолирования пациентов всегда присутствовали в арсенале психиатрических госпиталей. При размере два на три метра их внутреннее убранство было предельно простым. При буйном припадке практически все, что попадало под руку пациенту, могло быть и было повреждено, а значит, сама идея меблировки подобных помещений казалась абсурдной. Любая мелочь могла вызвать приступ или усилить уже существующий. Слишком велик был риск того, что при взгляде на яркую картинку или узор на стене пациента одолеют галлюцинации и видения. Пустые же стены не представляли опасности. В кровати без постельных принадлежностей нельзя задохнуться.

И все же карцер по большей части оставался крайней мерой и считался худшей из пыток, испытанием, которого пациенты страшились и старались избежать любым способом. Изоляция казалась им ужаснее голода и заковывания в цепи, и порой хватало лишь предупреждения, чтобы пациент притихал, становился послушным.

В прежние времена, для пущего эффекта спеленутый смирительной рубашкой, несчастный находился в полной темноте; позже, когда появилось электричество, в камерах, едва не ослепляя заключенного, без перерыва горел яркий свет. Оставшись без привычных вещей, которыми можно было занять пальцы, пациент, по сути, оказывался не в одиночестве, но наедине со своим безумием. И именно встречи с ним, без возможности сбежать, переключить внимание или спрятаться, доводили душевно страдающих до исступления. Без способности уснуть из-за гипомании, одолеваемые маниакальным психозом или депрессией, угнетенные видениями и голосами в голове, без человеческого общества, со скудным питанием, пустыми стенами и ледяным полом, проводили они часы и дни, все больше теряя связь с реальностью. И если можно было дать иную характеристику такому явлению, как одиночная камера, то, без всяких сомнений, она должна была зваться пыткой собой.

Порой непосвященному может прийти в голову мысль, что в этом методе нет ничего особенного, что человек, находясь в одиночном заключении, не станет испытывать особых страданий в силу способности мозга к рассуждениям и умению избавить себя от скуки, – такие люди как бы вопрошают: а в чем наказание? Для некоторых из них, начитанных и разносторонних, уставших от общения, такой исход и вовсе покажется благословением и долгожданным отдыхом. Но осталось бы их мнение неизменным, попытайся они представить на месте здорового рассудка – поврежденный, а на месте ясных мыслей – мысли жуткие, маниакальные? Считали бы так, если бы знали о существовании демонически звучащих голосов, не дающих покоя ни днем, ни ночью, голосов, требующих нанести себе или другим увечья, криков, которые нельзя заглушить усилием воли, при том что источник их находится на спутанных перекрестках собственного сознания? Как отнеслись бы они к подобному заключению, если бы нервные центры их были перевозбуждены, а тело одолевала мания непрерывного движения. Как чувствовали бы они себя, если бы их нездоровый мозг больше не способен был порождать связные мысли и вместо них воспроизводил клубок чуждых ему воспоминаний. И напротив, что, если бы все когда-либо увиденное и услышанное предстало перед их взором одномоментно, без всякого порядка и хронологии, и постоянно видоизменялось, не позволяя осознать или осмыслить хотя бы один фрагмент этой пугающей реальности. И пусть прибавятся сюда проснувшиеся инстинкты: звериный аппетит, неукротимое сексуальное желание или страсть к убийству живого существа, а ведь подобные влечения непременно просыпаются всякий раз, когда отсутствует самоконтроль. Как бы им понравилось такое положение дел и как долго они смогли бы продержаться, оставшись