Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев

бесстыдные ругательства и проклятия, а она все выше поднимала голову, черные глаза горели на бледном лице. Комсомольцы, сжимая кулаки, молчали, готовые в любую минуту к яростной схватке за новый быт. А через неделю приезжал из далекого кишлака отец или брат открывшейся и, подкараулив ее где-нибудь за углом, убивал ударом ножа. Газета «Янги-Фергана» — «Новая Фергана», полная гнева и скорби, печатала стихи, статьи, резолюции общих собраний, читательские письма; среди этих писем часто попадались такие:

«В ответ на зверское контрреволюционное убийство любимой подруги моей, которую не устану оплакивать, заявляю, что я, студентка второго курса, Ибрагимова, навсегда снимаю позорную паранджу и не надену ее вновь даже под угрозой смерти».

Теперь вам понятно, почему Надирова за чтение стихов Омара Хаяма исключили из комсомола и почему в 1928 году, в дни великого поста ураза, кокандские студенты устроили против самой большой мечети переносную естествоведческую выставку. Прямо на улице, перед входом в палатку, студенты поставили большую банку с заспиртованным выкидышем, а рядом — скелет. Весь расхлябанный, скрипящий, осклабившись, он смотрел на мечеть страшными черными дырами; ветер, желтый от пыли, свистя, летел через его ребра, гудел и выл в пустом черепе. На беду ехал мимо в своем экипаже председатель Ферганского облисполкома, лошади, храпя, шарахнулись от скелета и понесли, поднимая еще больше пыли, в ее желто-серых клубах скрылось изумленное лицо председателя. Через полчаса пришел милиционер и закрыл выставку не без сопротивления со стороны ее главного организатора Мумина Адилова.

Я покинул Фергану весной 1930 года. Возмужавшие студенты бесстрашно разъезжали по кишлакам со статьями Сталина в своих портфелях и успокаивали взбудораженное леваками дехканство. Из Афганистана спешно возвращались басмаческие главари, в мечетях муллы витиевато проповедовали контрреволюцию, намекая туманными и скользкими словами на газават[4]. Бывший эмир бухарский Сеид-мир Алим-хан повесил замок на дверь своего магазина в Кабуле, всерьез готовясь вернуться к самодержавной государственной деятельности. Ибрагим-бек задумывал большой поход на Таджикистан. И, покидая взволнованную грозную Фергану, каюсь, я не вспомнил о Солнечном мастере: меня томила тревога за друга моего Мумина Адилова, который поехал в далекий кишлак Нанай, где убили двух уполномоченных райпосевкома[5].

…В Фергане есть мудрая поговорка: «Тот, кто однажды был нашим гостем и выпил нашей воды, тот снова приедет к нам».

Много лет я кое-как обходился без ферганской воды, наконец не выдержал и вот однажды вновь увидел из окон поезда знаменитые сады Канибадама. Небо не потускнело здесь за семь лет и солнце ничуть не остыло; мои земляки-ферганцы носили все те же черные тюбетейки с большими белыми запятыми, такой же быстрой и слитной была их гортанная речь. Фергана цвела — мирная, богатая и счастливая. О цене, которую пришлось уплатить за этот расцвет и счастье, напоминал скромный памятник над могилой друга моего Мумина Адилова, погибшего весной 1930 года от вражеской пули в далеком горном кишлаке Нанай. Это тот самый Мумин, памяти которого я посвятил книгу о Ходже Насреддине. Разные бывают жизни, разные бывают и смерти; иную даже нельзя назвать, смертью: она воистину как зерно, брошенное в землю, вновь оборачивается жизнью и приносит миру богатый, чудесный плод.

Многие умерли, погибли в боях. А разве умерли, разве погибли? Посмотрите вокруг — и вы поймете меня.

…Итак, вернувшись через много лет, я увидел Фергану в цвету — мирную, богатую, счастливую. Новая жизнь! Понадобилась бы целая книга, чтобы хоть бегло описать ее. Заметил я и другое: в памяти освобожденного народа, гордого своими победами, воскресло много старинных славных имен, ранее совсем забытых. «Достойный не умирает» — вот слова, порожденные самой мудростью! Великий Навои! — кто помнил о нем в царской темной России? Великий Улугбек — царь, ученый, математик, астроном, философ!

Среди многих славных воскресло имя и Нур-Эддина, Солнечного мастера.

…Еще в поезде я услышал рассказы о необыкновенной красоте новой чайханы, построенной в колхозе «Интернационал», что близ Канибадама. Я посетил эту чайхану и убедился, что слава ее не преувеличена. Больше того, я думаю, что в будущих книгах по истории среднеазиатской живописи эта чайхана займет почетное место: она прославилась не мертвым узором, не беспредметной игрой изысканных красок — художник-самоучка, опрокинув и уничтожив запрет ислама, расписал ее стены живыми картинами.

Услышав о том, что московский гость рассматривает картины, художник немедленно явился в чайхану. Ему очень хотелось, чтобы его хвалили; я был рад, что могу, не кривя душой, порадовать его. Он горячо благодарил меня, назвал сердечным другом и потребовал чаю: без этого в Фергане дружба не может считаться оформленной. В чайхане, несмотря на открытые двери и окна, было душно, и мы сели пить чай на помост, настеленный над самой рекой, — она бурлила и плескалась под нами, сердито взъерошенная на камнях.

— Меня зовут Нур-Эддин, — неожиданно сказал он, заставив меня встрепенуться: так четко встало передо мной воспоминание — маляр, замазывающий краской узоры великого мастера, и комсомольское собрание под председательством Мумина Адилова.

Собеседник мой продолжал:

— Мое настоящее имя Юсуп, я агротехник в здешнем колхозе. Мы заняли по урожайности хлопка второе место в районе, я премирован за свою работу шесть раз. Картины я рисую в свободное время, больше зимой, и подписываюсь на картинах «Нур-Эддин». Друзья посоветовали мне добавлять к избранному мною имени — «второй», и я послушал друзей. Полностью меня теперь зовут: «Нур-Эддин второй» — «Нур-Эддин иккинчи». Я думаю, что это правильное имя; оно имеет оттенок почтения к Нур-Эддину — Солнечному мастеру, которого я считаю первым, и в то же время указывает, что я — второй — его ученик и последователь.

Он сидел передо мной, поджав ноги калачиком, уже не молодой — виски его тронула седина. Он сам, не дожидаясь моей просьбы, начал рассказ о детских годах великого мастера:

— …отец умер осенью, когда собирали хлопок, через месяц умерла мать. Зиму Нур-Эддин жил у соседей; в апреле из Ура-Тюбе приехал дальний родственник, знаменитый на всю Фергану художник Усто Сулейман и взял сироту к себе в ученики.

— Тебе посчастливилось, Нур-Эддин, — говорили соседи. — Будь внимательным и послушным. Когда ты окончишь учение, все будут уважать тебя так же, как уважают сейчас мастера Сулеймана, ты будешь носить такой же красивый халат и такую же тонкую чалму.

Усто Сулейман оказался добрым и приветливым стариком. Семьи у него не было. Нур-Эддина он считал сыном. Вдвоем ездили они из кишлака в кишлак, из города в город — всюду, куда приглашали мастера подновить роспись в мечети.

Однажды весной они работали в Шейх-Мазаре. Близилось двухсотлетие