Идиот и дура - Жанна Половцева

Она тебе что-нибудь рассказывала о нём?

— Мама с папой, когда женились, купили. Ты что, забыл?

— Это точно?

Веточка напряглась и оцепенела.

— Эй. С тобой всё в порядке? Куда дальше ехать? — пришлось остановиться. Что делать с мумией Евгений не знал. Болезнь это или придурь, долго ли будет продолжаться, и как вывести девицу из этого? Посидели несколько минут.

— Ну, всё, хватит, не хочешь ехать дальше, выходи, меня работа ждёт, — молчание, — Вон пошла! — заорал неожиданно для себя, — замаяла ты меня!

— Туда.

— Ты дура или притворяешься?

— Дура.

— Дуры себя дурами не называют.

— А я называю.

— Ты понимаешь, не могу я быть твоим братом. Да, я жил с отцом, я не знал мать, но это ничего не доказывает. Твоя мать могла спереть это кольцо где-нибудь. А! Даже у моего папаши. Теперь понятно, откуда она про меня знает! Поняла?

— Конечно! Всё поняла!

— Что ты можешь понимать, ты дура!

— Я дура! Я дура! Я дура! Я дура!

— Прекрати немедленно, а то врежу!

— Я дура — поэтому ты не брат. А если бы я была умная, то была бы сестра.

— По-моему, ты не такая уж и дура.

— Такая, такая, — она начала корчить рожи и хвататься за руль, — Видишь, какая я дура?!

— Вижу, вижу, отстань, а то врежемся.

— Труп?

— Типун тебе на язык.

— Трупная дура! — Это её развеселило, и она начала хохотать.

Евгений обозвал себя идиотом — надо было связаться! Ну и что, что кольцо! Даже если и мать — что с того? Она его бросила и не проявлялась, пока не надо стало подсунуть свою доченьку неизвестно от кого нагулянную. Это, наверняка, что нагулянную! Сейчас они приедут, он сдаст её, и прощай!

— Приехали!

Здание было городской поликлиники № 2. Евгений поискал другие таблички, но их не было.

— Ну, пошли.

— Веточка! Деточка моя! Ты, что ли? — какая-то старушка столкнулась с ними в дверях.

— Тётя Нюра! Тётя Нюра! — запрыгала Веточка вокруг неё, — это мой братик, Евгений Николаевич. Вот!

— Ну и хорошо, ну и слава Богу! А я-то думаю. Где ты? Горе-то какое! Как хорошо, что вы её приветили. Я вижу — добрый вы человек. Теперь я спокойна.

— Она сказала, что жила тут.

— Жили-жили. Мать-то её полы мыла, ну и сторожила ночами. Вот и жили. А куда ж их горемычных. А Вы с ней построже, построже, она поспокойнее будет. Ну-ка, тише, окаянная. Мать-то умерла, а её куда? Ну и сдали… понимаете сами. А она и сбежала, вот проныра! Как сумела?

— Мне там больно было.

— Бедная ты моя. Сейчас всё хорошо будет, нашёлся брат-то.

— Вы не знаете, кто-нибудь ещё у неё есть?

— Как же это, Вы разве не знаете?

— С материной стороны. Мы же не жили с ней.

— А ну да, ну да. Да нет, никого. Одна она была. Никого.

— А вот это кто? — Евгений протянул фотографию.

— Это Лёля, это Лёля!

— Вот не знаю, милок, не сказывала мне Вероника-то, — Жека вздрогнул: всё, что знал о матери — это имя; неужели всё-таки? — А что?

— Понимаете, мне ненадолго уехать надо — командировка, — начал сочинять Евгений, — Работа есть работа.

— Да, да, понимаю. А что, у Вас-то никого нет?

— Так получилось.

— Плохо-плохо, тут её не возьмут, с матерью жила, и то ругались.

— Ладно, придумаем что-нибудь.

— И я-то не могу, я-то у сына живу. А так кто ж ещё?

— Ладно, ладно.

— Придумай, милок.

— И вот ещё. Это чьё кольцо, не знаете?

— Мамино.

— Вероникино, Вероникино, она его берегла шибко. Есть было нечего, и то не продала. Золотое, говорила, память о муже. Любила его очень, подлеца. Ой, извините, всяко в жизни бывает.

— А давно оно у неё?

— Да сколько знаю её, всё на пальце носила.

— А сколько знаете?

— Так уж… Ента пигалицей ещё была. До травмы ещё.

— До какой травмы?

— Так это ж она вон с той лестницы пала. Головой-то ушиблась сильно. Вот и тронулась умом-то. Маленькая была ещё. Не досмотрели.

— Ладно. Спасибо. Пошли.

— Ак мне-то что, Вам спасибо, приветили. Добрый человек, добрый.

— Ну, и что мне с тобой делать?

— Добрый человек.

— Да не добрый я.

— Злой?

— И не злой. Просто некогда мне с тобой возиться. Вот уехал из-за тебя, знаешь, что мне сейчас будет?

— Убьют?

— Почти.

— Маму всегда убивали.

— Вот, видишь — знаешь! У тебя хоть документы какие-нибудь есть?

— Есть. Я прятала. На, — паспорт был завёрнут в газету и сложен в полиэтиленовый мешочек.

— Виктория Николаевна Булаева. Понятно. А почему «Веточка»?

— Мамочка так звала: Веточка — тоненькая, гнётся на ветру. Кто захочет, обломит. Жалко… Обратно не прирастёт. Дерево умрёт, Веточка умрёт. Что с дуры взять. И ты не хочешь.

— Хватит прибедняться. Поехали.

— Куда?

— К Лёле твоей. Если она жива ещё.

— Тоже умерла?

— Вполне возможно. Слушай, давай ты поживёшь немного в той больнице, в другой, а я закончу работу, узнаю всё о Лёле и тебя отвезу к ней. Она ж тебя любит!

— Не буду в другой жить, не буду! — заорала Веточка, запрыгала по машине, как бешеная кошка — салон после неё придётся чистить.

— Сидеть! — приказал. Истерика не прекратилась. — Всё! Всё! Не будешь! Уймись!

Она остановилась на полу и вдруг уснула. То ли из сил выбилась, то ли прикидывается.

Голова пухла. По трассе — три часа туда, три обратно. Если повезёт, за пять можно обернуться. Ещё неизвестно, что там. Держала ли мать связь с этой Лёлей, или всё наобум. И нужна ли эта ненормальная этой Лёле? Тоже неизвестно. Тогда одна дорога ей — в психушку. Позвонить надо. Что будет!

— Лёвчик, ты там скажи БОСу, что кроме меня тётку хоронить некому. А завтра я, как штык, с утра буду.

— Какую тётку? Ты где? Ты с ума сошёл?

— Почти. Сойдёшь тут. Он знает про тётку — ты скажи ему. Пока.

Ну, поехали!

Город пересекли спокойно. Веточка продолжала лежать на полу, а, когда светофоры прекратились, осторожно вползла в кресло и молча, не шевелясь, стала рассматривать придорожные пейзажи.

Вдруг она ожила и забила руками в стекло.

— Остановись! Остановись!

— Что ещё? — Остановились.

— Лес! Мне надо в лес.

— Зачем тебе в лес?

— Надо, — Веточка кокетливо потупила глаза.

— А, ну иди.

— Евгений смотрел, как она мечется по редкому лесу, ища скрытное местечко, и думал: нажать сейчас на газ, развернуть машину и уехать; всё равно кто-нибудь подберёт, сдаст в полицию, а те — куда надо, и кончились его мучения с этой девицей. Совесть, может, и погрызёт, но хуже остаться без