Собрание сочинений в десяти томах. Том 8 - Юзеф Игнаций Крашевский

— О, нет! Но потому, что лицо ваше так напоминает мне мать, словно вы были ей братом.

Валек побледнел, но улыбнулся.

— А кто ж была ваша мать? — спросил он нетвердым голосом.

— Мать моя была очень хорошего и почтенного рода, — отвечала Линка, оборачиваясь к Валеку, — только несчастного. Она из семейства Лузинских.

Валек вздрогнул, но молчал, стараясь не показать и вида беспокойства.

— Из тех Лузинских, — продолжала Линка, — убогая хата которых стоит и теперь над плотиной, и из которых один — так говорят по крайней мере, я достоверно не знаю — убил кого-то в Турове.

Молодой человек опустил голову; ему стало холодно.

— Но как вы напоминаете мне мать!

Не оставалось Валеку сомнения, что дочь гробовщика была ему родственница. Мысль эта охладила и поразила его; но хорошенькие глазки девушки привлекали его; и вся эта история странно удовлетворяла болезненное воображение. Сама эта светло-русая Линка, со всей своей милой простотой и наивностью, не заняла бы его решительно, если б встретилась на улице с ведром воды. Но здесь все смахивало на балладу. Валеку казалось, что сама судьба набрасывает ему канву для великого произведения. Но для этого везде есть канва, только нет художников.

Облокотясь о притолоку, смотрел он на девушку, занятую вязаньем, которая рада была гостю и охотно развлекала себя и его.

— Вот мы говорили о гробах, — прибавила она, покачав головкой. — Я расскажу вам любопытную историю о сапожнике. Вы его, конечно, знаете, его фамилия Седлецкий, живет он на Мендзыржецкой улице. У этого Седлецкого, говорят, злая жена, которая чрезвычайно боится смерти и всего, что ее напоминает. Несколько лет назад они страшно поссорились, так что едва дело не дошло до драки. Не зная, чем досадить жене, Седлецкий сказал ей: "Ты меня сведешь в могилу! А чтоб ты об этом не забывала, я закажу себе заблаговременно гроб и буду спать в нем в комнате". Это сказано было не в шутку. Прибегает он, запыхавшись, к отцу: "Делай мне гроб!" — говорит. Отец начал отговаривать его, что не следует искушать смерти, но тот и слушать не хочет. Сделали гроб и отнесли, Седлецкий постлал в нем себе постель, жена тотчас же убежала из дому, потом возвратилась, плакала, ссорилась, но сапожник все-таки не расстался с гробом. Так мы и позабыли, но через год или полтора, он приходит снова к отцу. "Э, чтоб тебя, — сказал он, — хороший же ты мне сделал гроб, что и двух лет не выдержал, совсем почти рассыпался". Отец ответил на это, что гробы делаются не для спанья, но сапожник заказал новый гроб, который тоже рассыпался, и Седлецкий спит в третьем, и отец говорит, что придется делать и четвертый.

Линка так усердно смеялась, что даже венок из васильков спустился на лоб; она сняла его, поправила, посмотрелась в кусочек зеркальца, прибитый в углу над дубовым гробом, и начала напевать, улыбаясь.

Хотя Валеку и хотелось бы подолее остаться с нею, однако он чувствовал, что надо было удалиться; он поклонился и вышел. Долго он оглядывался на Линку, а девушка глядела ему вслед, и пока только можно было, они улыбались друг другу, как старинные друзья.

Валек пошел дальше почти со стыдом; он припомнил графиню, свою блистательную будущность и эту босую родственницу, и сам удивлялся, что такое бедное создание могло произвести на него впечатление.

Ум противился, но сердце чувствовало, что образ Линки останется в нем.

Лузинский даже вспомнил по этому поводу, что все великие гении, начиная лорда Байрона, славились волокитством, что принадлежностью поэта было влюбляться в существа даже наименее достойные любви. Линка была молоденькая, хорошенькая девушка, немного сродни, наивная болтушка и сидела на гробах.

"Большой беды не будет, если немножко поухаживаю за нею, — подумал он. — Она будет очень счастлива, а я позабавлюсь!"

Весьма послушная совесть представляла ему это в самом невинном свете, хотя разнузданное воображение заранее доводило эту историю до крайних пределов.

В балладе, которую сочинил Лузинский по этому поводу, светло-русая девушка топилась в озере, белое тело ее всплывало среди расцветших водяных лилий, а седой отец укладывал ее в новом, облитом слезами, гробе.

Верьте мне, ничего нет ужаснее поэта: он готов раскрыть гроб, лишь бы добыть поэму…

XII

Из всех многочисленных героев нашей повести, кажется, несчастнее всех в описываемое время был барон (in partibus) Рожер Скальский… Отец ничего уже не чувствовал, мать плакала о дочери, панна Идалия мечтала, как мечтают перед свадьбой. Пан Рожер, хотя и должен был вскоре стать владельцем Папротина, ибо он вынудил отца, чтоб имение было куплено на его имя, — ходил, однако же, постоянно не в духе.

Давно уже он намеревался подцепить одну из графинь; это было его мечтой, осуществление которой казалось ему легким; между тем дело не подвигалось, а до него дошли слухи, что барон и кто-то другой уже опередили его. У него даже не было предлога появиться в Турове. А другие партии казались ему неподходящими.

Особенное нерасположение чувствовал он к пришельцу, барону Гельмгольду, как к лицу, которое отняло у него из-под носа самую законную собственность. Но если бы он даже искал и хотел выдумать наистрожайшее мщение, то не вымыслил бы лучше того, какое предоставила ему случайность.

Мы уже видели, с какой признательностью было принято первое посещение паном Рожера кондитерской Горцони. С тех пор хозяин этого заведения кланялся низко пану Рожеру, а сын аптекаря, получая дань уважения, не остался к ней равнодушен. Надо знать, что Горцони, несмотря на свое иностранное происхождение, освоился уже с жизнью городка и славился тем, что знал всю подноготную на десять миль в окрестности.

Он даже не имел надобности получать газеты в кондитерской, потому что забавлял гостей хроникой до такой степени исполненной фактов, что вряд ли бы сравнялся с ним любой хроникер. Обыкновенно он останавливался перед посетителем, опирался о свое бюро, складывал ногу на ногу, руки грациозно располагал на животе, и когда раскрывал румяные уста, из них вытекала золотая струя сплетен, словно из рога изобилия. В описываемый именно день он имел счастье пригласить пана Рожера и угостил его газетой, редактированной великолепнейшим образом.

Пан Рожер слушал. Зашла речь о бароне Гельмгольде.

— Я знаю этого галицийского барона, — сказал кондитер, — и слышал от почтмейстерского секретаря, что он уехал в Дрыч и Волчий Брод. А знаете ли вы, кто живет в Дрыче и Волчьем Броде?

— Нет, не знаю.

— В Дрыче, — говорил Горцони, —