Эпоха провода и струны - Бен Маркус

казалось, что здесь внизу мы движемся? Являемся ли мы формами, на которые открывает свой рот птица? Всё всегда остаётся порошком, и свет позволяет нам смотреть на него. Отец измельчал вещи, чтобы выяснить, как они выглядят, если через них пропускать свет. Он брал от меня кусочки, или кусочки меня самого, но те показы случались во времена, когда меня заставляли стоять за домом в ожидании, пока машина не перестанет громыхать. Когда она была здесь, то говорила Отцу, чтобы он брал порошок где-нибудь в другом месте. Она оставила меня при себе, и я мог бывать в её комнате вместе с ней и глядеть в большое окно, несмотря на то, что снаружи она повесила тряпицу, которая закрывала обзор, и единственным, что я мог увидеть, был мужчина, нарисованный на изнанке; он двигал своим лицом только когда ему его двигал ветер.

[5]

Мой старший нижний взбирается к нам в гости из водного городка. Он не знает, как дышать. Он хватается за меньшее колено и плачет. Надо тянуть его на санях, говорят они. А отец говорит, что птица не накроет моего брата. Птица не полетит над ним, поэтому в брате чёрный воздух и ему приходится держаться за живот. Я хочу забросить в птицу крюк и утянуть её вниз. Однажды она швырнула в моего брата щётку. Он мой Джейсон. Если я вычищу её внутренности, то у нас может получиться заглянуть за неё, когда она ест чёрный воздух. Я вычищу птицу и вложу в неё шерсть, чтобы Монах, пёс, и остальные, кого разбили и оставили позади, смогли снова нарядиться, и мы бы оказались на холме, чтобы вылить друг на друга бутылку погоды. Или я мог бы устроить своего Джейсона у птицы в ногах, и она бы глотала белый воздух, чтобы кормить его, но он может обгореть, когда шар прожжёт в птице дыру. Я ничего не слышу. Никто не взбирается. Мой отец уже громил бы их, а Праповерх убрал бы тряпку, чтобы холм не дышал на нас.

[6]

Наш дом достаточно большой для всех, и мы просто сами живём в нём. Будет ли являться гость, как это было раньше? Никаких вопросов, пожалуйста. Это я тот, вокруг кого кружат животные? Мне жаль. Он сказал, что если мы говорим так, то это правда, и я стану тем, кто жуёт тряпку здесь, в его комнате, нанося царапины на его свёрток. Никаких объявлений. Прошу тебя, мой Майкл. Он сказал соскрести с него белое. Его уволокли. Она говорила ему пожалуйста. Его свёрток синий. Мы рыли ямы, и мне пришлось быть тем, кто останется внизу. Вестник соберёт что я нацарапал, а человеку можно спрятаться, когда он придёт. Отец сказал, что губы не должны ничего показывать. Я не вижу, чтобы кто-нибудь появился. Можно прикрыться тряпкой, только прорезать дыры для глаз. Они развели костры, в основном для собственных ступней, и мы легли. Это я выглядывал, когда они тыкались вниз. Птица не даст мне сгореть, если я закончу. Они зашивали рты, и всё равно было видно, как тряпьё выходит наружу. Мы слышали, как зубы пытались жевать, хотя не могли пошевелиться, и я слышал, как тряпка оставалась внутри меня и не давала говорить. Грязь была не тяжёлой, но я не мог прорезать в ней дыры для своих глаз.

В этом доме собаки не смотрят на меня, а это значит, что я живой. Если птица улетит, я всё равно буду жить здесь, но некоторых вещей я не узнаю, например, где дышать и как поднять руки вверх, когда в них нет еды, и когда выкапывать себя из ямы, если меня в ней оставили. Я никогда не буду пренебрегать тряпкой и как поместить её во рту целиком. Она не пропускает воздух, и моё лицо толстеет и поёт изнутри. Мой отец говорит, что животные поют так медленно, что мы не можем этого услышать. Нам приходится протягивать в них свои руки, чтобы понять, что они говорят. Нужно разводить на них огонь. Я стараюсь петь медленно, с тряпкой во рту. Я стараюсь забыть то, что говорю.

Это будет самое время, чтобы сказать то, что не принято снаружи. Я буду тем, кто царапает, хозяином. Больше никаких домашних обязанностей. Я могу придумать собственные. Я могу выдумать то, что, как мне кажется, говорит животное, даже без погружения рук.

Здесь, в его свёртке, столько белизны. Он нацарапал то, что, по его представлениям, говорили животные, но я не могу. Его числа и линии делают меня умнее. Большие полки и окна затемнены там, где в любом из кусков стекла могла застрять птица. Вестник поймёт, что делать. У него будут руки для такого захвата.

[7]

Я приложил ухо к Синему Тому, коню, чтобы услышать то, что слышал он, но Синий Том хранил молчание. Хочу, чтобы Монах вернулся на эту сторону птицы. Когда его разбили, отец сказал, что Монаху нужно на другую сторону, где его починят. Хочу чинить Монаха здесь и пришить обратно его шерсть. Он сказал, что шерсть мне не спасти. Он оставил здесь свою форму; животные нюхают её. Вся шерсть у меня на дне одеяла. Прощай, Монах. Я не успел этого сказать. Если не оставляю под одеялом чёрный воздух на глазах, то раскрываюсь и достаю шерсть Монаха. Всю остальную шерсть отец держит в лабораторном кабинете. Мне не положено его чинить, если он лежит. Мне не разрешается заходить туда. Я хожу туда, когда птица поедает белый воздух и я могу видеть. Там так много шерсти. Моего отца здесь нет, и я должен быть тем, кто ставит метки на этом свёртке. В его комнате я кладу на себя еду.

[8]

Когда мы работаем во время нашего сезона, я становлюсь тем, кто бросает струну. Когда она падает, я понимаю, кого убить. Я бросаю своей девчачьей рукой, потому что мальчишеская рука устала таскать сани. Струна падает в форме имени животного, которое я буду валить. Струна всегда падает в форме изогнутого имени животного, и отец помогает мне его прочесть. Он говорит, что мы не сможем читать, пока не прищуримся, а это всё равно что притворяться, будто птицы нет. Прищуры — это способ морщить вещи, и делать это постоянно не следует, иначе птица умрёт, и тогда воцарится чёрный воздух. Кажется, я слышу, как птица издаёт