Стрекоза ты моя бестолковая - Татьяна Булатова

– Так что ты, дочка, его уж береги, – попросила свекровь невестку и перекрестила обоих. – Идите, отдыхайте. Живите счастливо! Совет да любовь, – наконец-то сформулировала она материнское напутствие и прослезилась.

От разговора с родственниками Костя сжался, стал еще меньше ростом, под стать жене. Супруги переступали с ноги на ногу, так и не осмеливаясь покинуть гостей, хотя ритуал прощания уже завершился. Почувствовав нерешительность молодых, на помощь пришла Клава, в силу своей простоты не побоявшаяся назвать вещи своими именами:

– Нет, ну вы посмотрите на них! А то не наелись, молодые? Ты чего ж, Михалыч, помощника-то своего не проинструктировал? Аль сам уж забыл?! – расхохоталась она и ткнула клюющего носом супруга в бок.

От подобной бесцеремонности стало веселее. Гости захихикали, стали подшучивать над ничего не подразумевающим Михалычем, подтянулись к столу, заново расселись – и продолжили праздник под непрекращающееся хабальство веселой Клавдии. И только Вера проводила глазами сросшихся на уровне локтя жениха и невесту, теперь – мужа и жену.

На выходе из ресторана молодым поклонился швейцар, и в его поклоне не было запроса на чаевые; следом пожелали счастья столпившиеся на улице разгоряченные посетители. А из сгустившейся вокруг ресторана темноты вырулила светлая «Волга» с шашечками на боку, из открытого окна которой высунулся истомившийся в ожидании пассажиров таксист:

– Подвезти?

– Нет, – тут же отказалась буквально вросшая в Костю Машенька.

– А может, подвезти все-таки? – Водитель не терял надежды. – Подарки там или еще что?

– Подарки! Точно! – всплеснул руками Рузавин. – Забыли! Вернуться надо.

– Не надо, – остановила мужа Маша. – Кто-нибудь заберет.

Костя в растерянности посмотрел на таксиста, потом обернулся на ресторан, соблазняющий неоновой надписью «Космос», и в нерешительности переспросил жену:

– А может, вернемся? А то нехорошо как-то. Люди старались, подарки выбирали, а мы – раз и уехали.

– Клава соберет, – уверенно пообещала Машенька и потянула мужа на себя. – Или Вера.

– Да? – тут же обмяк Рузавин, почувствовав знакомое нетерпение. – Соберут, говоришь?

– Соберут, – одними губами, почти беззвучно ответила Маша, и в ее глазах снова запрыгали гнусные черти, вслед за которыми должно было нахлынуть то самое наваждение, от которого Косте потом становилось неловко, как будто совершил что-то недозволенное.

– Ну, – вклинился в невидимый процесс таксист, и машина послушно завелась, – так везти или нет?

– Везти, – решительно ответил Костя и открыл перед возлюбленной дверь. – Октябрьская, четыре. Поехали.

– Ты чего, парень, с ума сошел? – взбеленился водитель. – Это ж два шага! Не повезу.

– Повезешь, – отрезал Рузавин и посулил трешник.

В ответ таксист включил счетчик.

– Выключи, – посоветовал ему Костя, – не смеши людей.

– Слово пассажира – закон, – с удовольствием согласился водитель и послушно выключил тикающий прибор.

Меньше чем через минуту молодожены были на месте. Косте хотелось верить, что сегодня все будет по-другому. Что он, не торопясь, расстегнет каждую пуговку на ее платье, поцелует каждый пальчик, каждый сантиметр ее хрупкого тела, что он наконец-то успеет насладиться ее близостью, нежной податливостью и будет подглядывать за ней, за тем, как она дышит, вздрагивает…

В реальности все получилось совершенно иначе. Машенька с раздражением отвела от себя Костины руки и показала более короткий путь к своему телу, просто подняв юбку и посмотрев на мужа смурными глазами: «Ну? Давай!»

Косте стало на минуту неловко, а потом процесс пошел по хорошо известному сценарию. Жена с готовностью раздвинула ноги, призывно похлопала себя по животу, выгнулась дугой, но как только муж вошел в нее, начала сопротивляться, извиваясь под ним змеей, а потом – утратила интерес к соитию и равнодушно уставилась в потолок.

Утром к Косте пришло ощущение бессмысленности. Даже долгожданный трехдневный отпуск по случаю бракосочетания его не радовал. Захотелось на работу, к Михалычу, к ребятам, к той, нормальной жизни, украшением которой была Машенька до того момента, пока не отвезла его к воротам психоневрологической больницы и не осталась потом у него на ночь.

И вот сейчас Маша спала рядом, свернувшись в комочек, а Костя думал о том, что если смотреть на нее сверху, с самой что ни на есть высоты, то она может показаться сухим выцветшим листочком на сером снегу. Снег стает, мечтал он, и все исчезнет. Травой зарастет. Ничего не будет.

Через секунду стало понятно – будет. Через неделю – забрезжила хрупкая надежда: это же не навсегда. Еще через неделю – пришло осознание: навсегда.

* * *

Костя не знал, что делать. Маша была неряшлива и не знала элементарных вещей, с которыми девочка знакомится в семье под чутким материнским присмотром. Она легко разбрасывала несвежие трусы, где только придется. Костя находил их скомканными под подушкой, валяющимися под кроватью, засунутыми в шкаф. Он ходил за Машенькой, как за ребенком, раскладывая все по своим местам, потому что было неловко: вдруг войдут? Войдут и увидят.

– Ну как же так, Маша? – возмущался Костя и указывал пальцем на сваленные на стуле вещи. – Неужели трудно убрать?

Машенька в недоумении пожимала плечами и засовывала трусы в карман.

– Ну что ты делаешь? Они же грязные! – не переставал удивляться Костя и боялся, что вот еще немного и брезгливость, удерживаемая им где-то возле горла, выплеснется и он ударит ее, эту засранку. Потому что только так, слышал он, поступают с неряшливыми женами мужья.

Но если с таким проявлением нечистоплотности Костя как-то смирился, то наступление Машенькиных месячных всегда выводило его из себя. Были они обильными и болезненными, и жена раскачивалась на корточках и тихо постанывала, и горстями заглатывала какие-то таблетки, и мучилась сутки, пытаясь найти ту позу, в которой боль чувствуется не так сильно. И Косте становилось ее жалко. Он, если был не в рейсе, усаживался рядом и гладил ее по узенькой спинке с выпирающим позвоночником, а она сбрасывала его руку и со стоном засовывала голову под подушку – лишь бы не трогал!

Он ее и не трогал. Напуганный неопрятностью жены и ее абсолютным равнодушием к тем животным проявлениям, которые в человеческом обществе сокрыты от посторонних глаз, он испытывал к ней влечение все реже и реже. Ему даже казалось, что она как-то не так пахнет, а ведь какое-то время тому назад от ее запаха кружилась его голова и невозможно было насытиться неуловимым ароматом ее тела.

Чем пассивнее становился Костя, тем чаще демонстрировала свое желание Машенька, но, как только она чувствовала тяжелое сексуальное возбуждение мужа, пыл ее угасал и на лице возникало выражение тупого смирения и послушания.

В этот момент Костя ее ненавидел. И себя, что поддался, тоже.