Михаил Салтыков-Щедрин - Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке

Впервые, с нумерацией «V» — ОЗ, 1882, № 1 (вып. в свет 20 января), стр. 253–284. Начато в середине ноября, закончено в середине декабря ’. Сохранилась черновая рукопись (№ 200).

Варианты рукописного текста

Стр. 335, строки 16–20. Вместо: «То-то что знает <…> мою фамилию назвали» — в рукописи:

— Интересовался. На мою беду капельдинер испокон века меня знает. Ведь он хоть и называет меня молодым человеком, а мне шестой десяток пошел… Как же! Театралом был… Андреянова… Смирнова… как капельдинерам меня не знать.

— Да разве он говорил что-нибудь, Дыба-то?

— То-то что говорил. Когда ему меня назвали

Стр. 338, строка 22. После: «…атмосферу миазмами смуты и мятежа?» — в рукописи:

Ужели никогда не наступит пора производительности и исследования и не прекратится пора ядовитых мнений, науськивающих содействий и пустопорожних трубных звуков?

Стр. 339, строка 41. После: «…распря, раздор и нравственное разложение» — в рукописи:

В том-то и дело, что смута, взволновав и развратив общество, развратила и семью. Она порвала в ней связующий элемент и посеяла в ней не только вражду, но и подлинное горе. Конечно, бывают выжившие из ума старушки (я сам знаю одну такую), которые, слушая рассказы о приключившейся «чепухе», очень простодушно говорят: Это ничего, пускай общество немножко само себя проверит; но ведь не все же выжили из ума, и не всем так легко удается смешивать разврат с проверкою. Есть массы людей, которые не многого требуют у жизни, но которые чувствуют, как горе, великое горе так и ломится в двери убежища, в котором они надеялись укрыться от жизненных невзгод. Есть семьи, которые прямо распадаются, перестают быть семьями, есть другие, которые еще держатся, благодаря авторитету, с одной стороны, и лицемерию, с другой, и, наконец, есть семьи, в которых уж до такой степени внедрилась подозрительность, что недостает только ничтожного повода, чтоб она превратилась в ненависть. Тут речь идет уж не об обществе — пускай себе оно гниет! — а о присных наших, о тех людях, с которыми мы встречаемся на каждом шагу, к которым мы имеем отношения приязни, гостеприимства, общих интересов. Страшно слышать старика, который говорит: я все радовался, что семья есть, а на последях выходит, что лучше, если б ее не было. А такие старики не в редкость.

И что всего страшнее — это то, что на дне этого горького горя лежит сознание самой непроходимой глупости. Когда старики вопияли, видя, как дети их погибают жертвою фанатизма, — это было зрелище ужасное; но стократ ужаснее зрелище вопиющего при виде чада, утопающего в бездне глупости. Старики, ежели они не окончательно искалечены рабством и не вполне выжили из ума, инстинктом чувствуют позор глупости. Встречаются даже такие, которые, будучи уже тронуты рабством, при этом виде приходят в себя и чувствуют нравственное перерождение. Нет ничего унизительнее пошлости уже по тому одному, что она несовместима с подвигом.

Обличения «январского письма» направлены на ту особенность политического быта и общественной атмосферы современности, о которой советский исследователь истории русского царизма говорит: «Период министерства Игнатьева характеризуется широким распространением различного рода провокаций, доносов и предательств. Именно в это время получает свое развитие деятельность жандармского подполковника Судейкина, ведавшего полицейским сыском в Петербурге»[383]. Характеризуя эту атмосферу, член Государственного совета А. В. Головнин в начале января 1882 г. писал Д. А. Милютину: «Мания доносов распространяется во всех слоях общества. Я получаю анонимные письма с доносами на моих лакеев, в том, что они говорят обо мне дурно»[384].

В письме к Н. А. Белоголовому Салтыков следующими словами раскрывает содержание своей очередной «беседы» с «тетенькой»: «Январское письмо, ежели не подгадит цензура, Вам понравится. Идет в нем речь о семейных распрях, как плоде современной внутренней политики. И весело и ужасно в одно и то же время. Вообще, не ручаюсь, что живописую Россию, но что Петербург в моих письмах отражается вполне — это верно»[385].

Цензура «не подгадила», хотя отзыв цензора Н. Лебедева был неблагоприятным. «Это пятое письмо, — докладывал он в Петербургский цензурный комитет, — написано в том же пессимистическом духе, как и предыдущие; и в нем Щедрин старается представить жизнь в настоящее время в России в самом мрачном виде, почти невозможною для порядочного, мыслящего человека. Русское общество представляется им кишащим шпионами, соглядатаями, <…> лицами, которые, прикрываясь патриотическими стремлениями, готовы предать всякого не разделяющего их точки зрения. <…> трудно догадаться, кого он обвиняет в таком растленном состоянии общества: само ли общество, так низко падшее, или правительство, будто бы поощряющее эти непривлекательные стороны натуры человеческой; кажется, он считает одинаково виновным и то, и другое…» Хотя Цензурный комитет и не настаивал на аресте книжки «Отеч. зап.», он все же доложил о статье Щедрина «как характеризующей направление журнала» Совету Главного управления по делам печати. Вмешательство дружественного журналу члена Совета В. М. Лазаревского остановило дальнейшее течение этого дела[386].

…иностранные образцы — западноевропейские конституционные формы государственности.

Сижу я в «Пуританах»… — Как и в других операх Винченцо Беллини, в «Пуританах» ярко отразились национально-освободительные чаяния итальянского народа. Свободолюбивые мечты, окрашивающие музыку «Пуритан», способствовали популярности оперы в демократически-оппозиционных кругах петербургской молодежи. По словам «Записок» П. Кропоткина, опера «служила радикалам форумом для демонстраций», в частности, при исполнении тех мест, которые, как это было известно, шли на русской сцене в цензурно смягченном и искаженном виде. Одно из таких искажений приводится Салтыковым, слушавшим «Пуритан» еще в 40-е, а затем в 60-е годы.

…читая Nana… — Об отношении Салтыкова к этому роману Эмиля Золя см. в комментарии к IV гл. «За рубежом».

…allegro соn brio… andante cantabile — музыкальные термины, указывающие характер исполнения: быстро, с большим одушевлением («с огнем») — в первом случае, в умеренном темпе, певуче — во втором.

…это те люди-камни, которые когда-то сеял Девкалион… — Сюжетный мотив из греческого мифа, описанного в «Метаморфозах» Овидия. Согласно этому мифу, сын Прометея Девкалион и его жена Пирра были единственными людьми, спасшимися от потопа. Зевс, задумав создать новый людской род, приказал им бросать через плечо «кости великой родительницы» (земли): камни, брошенные Девкалионом, превратились в мужчин, Пиррой — в женщин.

«Risum teneatis amici!..» — См. прим. к стр. 79.

У Удава было три сына… — Повествование о истории, случившейся в семье «бесшабашного советника» (уход двух сыновей в революцию), представляет одну из вариаций на остро волновавшую Салтыкова тему о суде истории и потомства, в лице детей, над настоящим. К разработке этой темы Салтыков неоднократно обращался в своих произведениях 70-х годов («Господа Молчалины», «Непочтительный Коронат», особенно «Больное место» и пр.).

…из калмыцкого капитала… — Начиная с 1834 г. калмыки, ранее не платившие податей, были обложены сборами, зачислявшимися в «общественный калмыцкий капитал». Он хранился сначала в Министерстве внутренних дел, а потом в Министерстве государственных имуществ и стал предметом хищений.

…после аракчеевской катастрофы… — По-видимому, это выражение следует отнести к потере Аракчеевым после смерти Александра I своего могущества.

…муравьевцы — соратники и единомышленники генерал-губернатора Северо-Западного края M. H. Муравьева, жестоко подавившего восстание 1863 г. в Литве и Белоруссии.

«А завтра — где ты, человек?» — Из оды Г. Р. Державина «На смерть князя Мещерского».

…Аракчеев… подготовлял народ к восприятию коммунизма. — В данном случае Салтыков пользуется словом «коммунизм» (в нарочито обывательской, вульгаризаторской, ради сатирических целей, интерпретации этого понятия как универсальной уравниловки) для обличения той теории и практики бюрократически-полицейской регламентации и административного попечительства, которыми характеризовались правовой институт и политический быт самодержавия. Своего предела казарменная регламентация жизни достигла в аракчеевской системе «военных поселений». Последние фигурируют у Салтыкова с той же иронической интонацией, как и слово «коммунизм», под именем «фаланстер» — идеальных поселений человечества, в социальной утопии Шарля Фурье.