Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

– Приехала! Вымокла вся! Я так тебя ждал!

– А я шла к тебе по болоту. Иду, а дождь припускает. Иду, а он припускает.

– Да что ж это я?! Ты дрожишь вся. Разденься, и под одеяло. Скорей! У меня есть немного водки и мед. Стану тебя греть. Шла по болоту, как цапля. Замерзла, бедная!

Он выскочил к Василию Егоровичу, достал из шкафчика банку меда, початую бутылку водки, стакан. Откромсал ложкой ломоть крупчатого крепкого меда, залил водкой в стакане, размешал и отпил мутно-желтый пахучий настой. Напиток показался ему обжигающе крепким, душистым.

Когда он вернулся, неся стакан, Аня уже лежала, укутанная до подбородка одеялом, только живые глаза ее ярко блестели. Он наклонился над ней, чувствуя, как идет от нее холодная свежесть.

– На-ка, выпей! От всех болезней.

– Ой, какой жгучий! Но какой сладкий, душистый. Я от него опьянею.

– И пьяней на здоровье. Не страшно, ты уже дома.

– И ты выпей. На тебе нет сухой нитки. А я уже опьянела.

– Все думал о тебе эти дни. Думал и пугался – а вдруг не приедешь? Вдруг тебе покажется все смешным и ненужным. Становилось так страшно!

– А я шла к тебе по болоту.

– Ах ты, цапля моя! Ну как? Немножко теплее? Ведь правда теплее?

– Гораздо теплее. И ты еще выпей немного.

Он наклонился над ней, быстро поцеловал ее в медовые губы, в дождевые сырые волосы, а она, высвободив из-под одеяла голую руку, обняла его голову, притянула к себе и, отстранив, долго смотрела, а потом дунула, сбивая с его бровей капли.

– Так странно, верно? – сказала она, проводя пальцем по его бровям, лбу, губам. – Странно ведь, да?

– Что странно? – Он ловил ее пальцы губами.

– Вот брови твои, губы и щеки. Я могу их трогать теперь, гладить, и ничего в этом нет удивительного. Или все-таки чуть-чуть удивительно? Недавно ты был чужой для меня, недоступный. Появился тогда на раскопе, исчез. Потом танцевал. Потом пел в темноте. И все чужой, недоступный. Тебя раньше не было и быть не могло. И я была сама по себе. Мне всегда казалось, что я есть и буду сама по себе. Никто меня пальцем не смеет коснуться, посягать на мысли, на чувства. А теперь вот целуешь меня, как будто так и должно быть. И ты не чужой, ты вот он, вот брови твои пушистые, я могу их трогать и гладить. И я сама сегодня пришла к тебе. Дождь сверху сыплет, а я иду и думаю о тебе, как примешь меня. Сомневаюсь и мучаюсь.

– Какие сомнения?

– А всякие. А вдруг ты чужой? Ты ведь мучился тоже – вдруг я чужая?

– Ты видишь, я не чужой.

Он укутал ее теплее, сам лег поверх одеяла, чувствуя ее длинное живое тело, глядя, как по стеклам за ее головой мутно струится дождь и что-то золотится сквозь них – то ли тес, то ли яблоки на деревьях. Он боялся пошевелиться. Ему хотелось, чтобы дождь лил бесконечно, чтобы яблоки золотились, чтобы можно было лежать без движений целую вечность под бульканье старой кадушки и глядеть, как она дышит, как влажно блестят ее губы, а у вазы отколотый край, и в ней колокольчики и ромашки.

Дождь шел и шел, и они не вышли к ужину. Смеркалось, она засыпала. Он поцеловал ее осторожно в сонные губы и вышел к Василию Егоровичу.

Ночью он проснулся с тревожной и сладкой мыслью: «Она здесь, у меня, моя милая, милая!» Он вышел на крыльцо, оно было мокрое и холодное. В небе, желтая, разгоралась заря, звезды в ней гасли. Ветер срывал яблоки и кидал их с чмоканьем в жидкие грядки. И он опять ушел в тепло и лег рядом с Аней.

Она проснуласоь, пошевелилась.

– Ты должен будешь уехать в Москву? – спросила она.

– Ненадолго, – ответил он, поудобнее устраиваясь рядом с девушкой. – Улажу кое-какие дела. У меня есть немного денег. Отправимся с тобой на Белое море, посмотрим, как ловят семгу. А потом в Карелию, до холодов и до снега. Поселимся в пустой деревне, облюбуем избу. Стану носить тебе дичь и рыбу. А ты будешь вялить ее, мочить морошку и клюкву. Печь лепешки из ржаной муки. И сполохи будут над нашей избой, и лисы на луну выть.

– И родится у нас под этой луною сын, и ты построишь ему легкую зыбочку.

– А из чурки вырежу куклу, а ты раскрасишь ее глиной и ягодой.

– А мой университет? А твоя диссертация? А наши родные и близкие?

– Мне было видение. Среди поля подсолнухов мне явился ангел в синих одеждах. Сказал, чтобы я стал священником. Это мой удел, воля Божья. Я и стану, а ты со мной. Хоть здесь, в Малах, в этой тихой чудесной церкви.

– Ну спи, ну спи, мой священник.

Он прижался лицом к ее дышащей теплой груди и стал засыпать, испытывая нежность и тревогу.

…На следующий день они брели по исчезнувшим старым усадьбам, темневшим пепелищами в цветущем бурьяне. И она говорила:

– Ты знаешь, мне так хорошо тут, так грустно. Будто здесь стоял дом, где я родилась. Будто меня качали в расписной зыбке, и мой дед – белогривый, как этот старик, – бормотал из угла мне сказки, попивал из блюдца прохладный чаек. Уверена, если нагнуться, копнуть бурьян, то в земле блеснет осколок того блюдца с писаным красным цветком.

Белосельцеву вдруг стало больно, голова закружилась, словно он падал в невесомости в свое далекое, еще не существующее будущее, в котором, на склоне лет, он стоит на каком-то бугре, кругом осенний бурьян, он наклоняется, подымает с земли черепок с красными лепестками цветка, и жизнь его прожита, и все, кто его окружал, кого он любил и лелеял, ушли с земли, и он, одинокий, усталый, стоит на осеннем ветру.

Они увидели стог под дощатым навесом, опустились на охапку сена. Голова Белосельцева кружилась от неясных предчувствий, от близости неведомых дней, от посвиста трав. Они заснули и сквозь сон слышали, как бегают по ним полосатые тени, кричит пронзительно ястреб, а проснувшись, нашли у себя на груди два веночка из синих цветов. Видно, деревенская дурочка набрела на них в поле, оставила свой подарок.

Возвращались они домой рука об руку. Белосельцев глядел в ее