Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

Белосельцев стоял в забытьи. Фрески над ним дышали ароматами трав и земли.

Он вышел на пекущее солнце. Сторож загремел ключом и, навесив замок, подошел к нему:

– А ты, чай, в Бога не веруешь? Ну-ну. Бог, он как сон – тебе приснился, мне нет. Вот и ходим, и ходим, бедные. – И побрел тихо прочь, размахивая ржавой связкой.

Белосельцев спустился к Великой и стал купаться в разливе, глядя на светлые разводы ветра, на зеленую кручу с церковью, всю в диких пушистых цветах, а потом долго сидел на песке, играя с ракушкой. Цепко ухватившись за створки, желая заглянуть в сердцевину, потянул осторожно. Что-то живое в ней напряглось, натянулось и лопнуло. Ракушка раскрылась, в ней шевельнулся, сжимаясь, розовый язычок, и вытекла жидкость. Белосельцев пожалел, что разрушил ракушку. Кинул ее в мелкую воду, и она закачалась там, переливаясь зеленью, как кусочек фрески.

– Так вот вы где, – услышал он над собой. – А я вас сверху увидела.

Аня стояла перед ним в соломенной шляпке, в бело-синей полосатой юбке, ее колени золотились у самых его глаз.

– Вы уже и фрески без меня посмотрели, и выкупались?

Не отвечая, он радостно смотрел на нее. Она смутилась и отступила на шаг.

– Что, опять собор на вас рушится?

– Рушится, рушится! – засмеялся он. – Купайтесь, такая теплынь, замечательно!

– Вы все без меня успели.

– Купайтесь, я буду еще.

Округлым плавным движением она скинула шляпку, выпустив на плечо золотистый рассыпающийся пук волос. Отвернулась и одним сильным взмахом освободилась от юбки. Осталась в черном атласном купальнике. Хмуря брови, чувствуя на себе его взгляд, пошла от него к реке.

Он смотрел жадно, как она входит в воду и вода подступает под ее круглые колени. Сильно, молча, без плеска она легла на воду и поплыла бесшумно и быстро, как зверь, подымая из воды белые плечи, и волосы ее сияли, как тяжелый слиток. Ему нравилась ее звериная легкость и смелость. Он хотел, чтобы она плавала ближе, но она отплыла и, наслаждаясь, забыв о нем, кружилась у середины, а потом повернула обратно, гоня перед собой волну.

Встала из воды, гладкая, яркая. Изогнулась, отжимая влагу из потемнелых волос, и, подойдя, опустилась, уронив мокрую руку в жаркий песок. Тяжелая барка под латаным парусом приближалась к ним по реке, держа курс в устье и дальше, в Псковское озеро, необозримо голубое, волнистое, в котором, невидимые глазу, находились острова с рыбацкими деревнями, добывавшими озерный снеток. Аня улыбнулась бело и ярко, держа в зубах ромашку.

– Вы плыли как выдра, – сказал Белосельцев, чувствуя, как прохладный свежий аромат идет от всего ее тела.

– Как выдра? – переспросила она, быстро взглянув на него.

– Как бесшумная выдра, – сказал он и взял ее за руку.

Капли дрожали на ее загорелом, с белой дорожкой плече. Она не отнимала руки. Барка с парусом приближалась. Белосельцев закрыл глаза, чтоб не видеть этих горящих капель, барки, ее серых, испуганных, полных солнца и тени глаз. Потянулся вперед и поцеловал ее, чувствуя лицом и грудью ее прохладную свежесть. Губы ее были глубокие, мягкие, язык быстрый пугливый, и он целовал ее, не раскрывая глаз, то уходя в мучительный сладкий омут, то возвращаясь в горячий, бьющий сквозь веки свет.

Они сидели молча, боясь произнести слово. Она смотрела на реку, и были в ее взгляде радость и боль, и отблеск реки, и голубоватые прозрачные слезы.

– Не плачь, не плачь, – сказал он тихо, – ты моя милая.

Барка, шевеля парусами, гоня перед собой бурун, проплывала мимо. Дрова лежали на ней высокой поленницей. Человек, управляя парусом, смотрел на берег.

– Не плачь, не плачь. Ты моя милая, чудесная.

Лодка уплывала в разлив, по которому бегал ветер и мутил синеву. Она и не плакала вовсе. Солнце сушило на ней голубые капли воды. Он смотрел на нее и знал всеми тайными неразумными силами, что она дана ему неизвестно за что, как счастливый дар, и он станет беречь ее с этой минуты долгие-долгие годы.

Они вернулись в город. Ходили на рынок и, пачкая губы, ели сладкую чернику с попадавшимися в ягодах сосновыми иглами и листочками. Лазали на собор, на серебристый купол, и земля казалась наполненной свежестью чашей, а шары гудели под ними, уносили в ветряное голубое пространство. Они ездили на автобусе к реке Мироже и смотрели, как зреют в садах вишни. А вечером гуляли по сумеречным улочкам и слушали, как цокает по булыжнику лошадь, как в чьем-то полукруглом окне негромко играет рояль.

Он уехал в Малы наутро, и Аня обещала приехать следом, в субботу, когда археологи отдыхали. Автобус урчал мотором. Белосельцев забывался в счастливой дремоте. Шоссе неслось прямое и синее. Каменные бескрылые ветряки отбрасывали легкие тени, и голуби ожерельями перелетали в недвижной ржи.

Глава тридцать третья

Он поселился в Малах у кузнеца Василия Егоровича, закопченного, с железными зубами, казалось, изготовленными в той же кузне, где и подковы, лемеха, тележные обода. Маленькая застекленная веранда выходила в сад. Кузнец принес ему вазу с отколотым горлом, букетик полевых цветов, и они медленно вяли у него на столе.

Поминутно, сладко, с замирающим сердцем, он думал об Ане, с изумлением открывая в себе прежде не существующий мир, где поджидало его еще не названное, не проявленное чудо. Будто ничего не менялось вокруг, все так же мучили его московские заботы и сомнения, смущали искушения, которые предлагала ему жизнь. Но теперь они не требовали внимания. Отодвинулись, отдалились. Остались по другую сторону светлой чистой реки, которая вдруг протекла через его жизнь, омывала мир, орошала его любовью. На той стороне таились все те же напасти, дуло опасностями, от которых было душно и жарко. Но здесь, на этом берегу, – радость, ожидание чуда, ее лицо, свежее, как белоснежный цветок ромашки.

В субботу, возвращаясь с прогулки, он попал под дождь. Куст, перевитый вьюнками, шелестел и слезился. Трава бледнела. Он бросился было к дому, но потом передумал и медленно побрел под дождем, вымокая до нитки.

На крыльце стоял Василий Егорович, задумчиво глядя на гремучую струю, льющуюся из желоба в бочку.

– А к вам гости, – сказал он, – не угадаете кто.

– Гости? – воскликнул Белосельцев и, стряхнув с волос воду, бросился на веранду.

Аня сидела на краешке стула, вся мокрая, среди темных водяных росчерков на полу.