Предсказатель - Василий Павлович Щепетнёв

случится посреди пахоты — беда. Старайся. Всё проверь сам. Заодно и познакомишься лучше с агрегатом…» — дядька Ефим всю технику агрегатами звал. Ну, я и разобрал, и собрал, и, значит, не зря. Где-то гайка недотянута, где-то прокладка криво легла… Поправишь — и работай на здоровье. Хороший, хороший трактор «Беларусь», если руки с головой дружат. А у дядьки Ефима руки… Помнишь, Семён, как у тебя после Афгана пальцы намертво в кулак сводило? Так вот у него…

Работалось под эти рассказы споро, будто сам ритм голоса старика крутил гайки. Да и работы, в общем-то, немного, снегоход — не трактор. Свечи почистить, ремень генератора подтянуть. Танкист ворчал, что «это не техобслуживание, а детский утренник», но глаза смеялись — ностальгия по танковым полигонам, где каждая поломка грозила… впрочем, не на полигоне, а на марше в Афгане поломка могла стать последней. Потому старались. Не допускали. И то, что он жив — тому доказательство.

Работали мы на машинном дворе. На прежнем, колхозном, что когда-то гудел тракторами да комбайнами, а теперь походил на кладбище механизмов. От былого величия остался ангарчик с покосившимися стенами, пара ржавых бочек да чугунная буржуйка, которую звали старорежимно «камельком». Камелёк этот был сердцем ангара — трещал, дымил, обжигал боками. Тепло от него расползалось на три метра, не больше, создавая островок жизни в ледяном море. Мы то и дело заходили в эту зону, как в оазис, шутя называя её «Африкой». Пальцы, закоченевшие на морозе, разгибались с хрустом; чай в алюминиевой кружке был сладок как мёд. Впрочем, почему «как», мед был натуральный, баночка ноль два литра. Свой мёд, чичиковский.

— В сорок третьем под Прохоровкой, — вдруг сказал дед, глядя на танкиста, — дядька Ефим рассказывал. Его «тридцатьчетвёрка» заглохла прямо перед немецкими «тиграми». Механик-водитель, пацан лет восемнадцати, под огнём выскочил, снял крышку люка да как начнёт кувалдой по трансмиссии лупить! Три удара — и мотор заработал. Вот что значит знать свою машину…

Семён Петрович кивнул молча. Знакомые истории липли к душе смолой — у каждого здесь были свои Прохоровки, свои фронты. Военные, трудовые. У меня — грозовые.

В Чичиковке, этой затерянной в снегу деревушке, техника давно стала легендой. Кроме «Бурана», имелись бензиновый генератор «Уралец» 1972 года выпуска, мотоцикл «Восход», чьи покрышки, лысоватые, но еще годные, готовы послужить до самой до внезапной смерти. И трактор «Беларусь» — синий призрак шестидесятых. Может, тот, который достался деду Афанасию. Всё законсервировано, зачехлено, засыпано нафталином — берегли как музейные экспонаты.

Главной проблемой было горючее. Дорогое оно нынче, словно кровь по замёрзшим венам страны. Когда-то здесь, в Чичиковке, под землёй, уложили цистерны по пять кубов — три стальных кита, вобравших в себя тонны солярки, бензина, керосина. Гидроизоляция, заземление, ручные насосы — всё по уму, чтобы служило на века. Но последние литры отданы ещё в девяностых. Заказать бензовоз и наполнить вновь? Дорого, не по средствам. Вот и живём теперь по солнцу: с курами ложимся, с петухами встаём, а длинные вечера коротаем под треск лучины. Лучина, в отличие от солярки, бесплатна.

— Телевизор-то? Было такое, — рассказала мне Раиса Максимовна Никодимова, местный историограф в платочке и валенках, прежде — учительница начальных классов. — Каждый вечер генератор запускали, по десять литров за ночь тратили бензина. Антенну на шест двенадцатиметровый ставили, пусть с помехами, но смотрели. Картинка прыгает, звук хрипит, а мы смотрим как кролики на удава. Враньё и враньё, сплошное, круглосуточное. Оно, может, и прежде враньё было, но враньё душевное. А стало -торгашеское. А потом и вовсе цифра пришла. Новые телевизоры покупать не стали, а старые оставили как мавзолеи. Для памяти. Так и живём — без новостей, без сериалов. Зато, — улыбнулась она, морщинки у глаз сложившись в лучистую звёздочку, — будто гирю с головы сбросили. Слухами земля полнится, да наши слухи правдивее телевизионных…

Наконец, последняя гайка закручена — не сильно, не слабо, а в самый раз, как любил дядька Ефим. Вывели «Буран» на двор, под бледный свет, похожий на старую лампу дневного света. Залили в бак бензин из канистры — пять литров, на разминку. И бутылку масла. Как положено.

— Без прогрева в путь не отправляйся, — проворчал дед, поправляя шапку-ушанку. — В шестьдесят девятом году мы как-то…

— Дед, — перебил танкист, улыбаясь, — если ты сейчас начнёшь про ленд-лизовские «Студебеккеры», мы до вечера не сдвинемся.

Старик фыркнул, но смолчал.

С камелька сняли чайник. Часть воды пошла на чай, остаток разбавили и вымыли руки. Хорошо вымыли. Раз снебрежничаешь, два — и, глядишь, вошки заведутся, потом чесотка, фурункулы пойдут. Нам, капитанам, это ни к чему.

Семен Петрович запустил двигатель. Сразу завелся, без раздумий. Танкисты люди серьезные, у танкистов не забалуешь.

Звук разлетелся по деревне, Откуда-то из-за сугроба показалась морда дворняжки Шарика, считавшегося лайкой. Услышав знакомое тарахтение, пёс примчался к ангару, виляя хвостом как винтом ледокола.

— Ну, Погода, давай экскурсию, с ветерком?

— Давай танкист. Но без ветерка.

Морозец сейчас легкий, минус пять. Но если ехать с ветерком, хотя бы тридцать километров в час, а для «Бурана» это семечки, выстудит быстро.

Одет я был по-январски, но жесткость погоды есть аргумент неоспоримый: к температуре в градусах добавляется удвоенная скорость ветра в метрах в секунду.

Не хочу.

— Не бойся, не замерзнем, — сказал Семен Петрович.

И мы поехали.

Вторым номером ехать не очень ловко, зато весь поток воздуха брал на себя Семён Петрович. Всё ж облегчение. Выехали за деревню, там поле — и помчались на норд-норд-ост. Снегоход — это особый жанр передвижения. Русская тройка? Нет, быстрее. Бубенчиков, жаль, нет. А то совсем весело бы стало. Бубенчики, цыгане, гитары, и над полями чтобы неслись песни. «Мы красные кавалеристы, и про нас…»

И непременно шампанское.

Проехали три версты. Четыре. Шесть. Я уже стал волноваться, но тут танковый капитан замедлил ход.

Впереди было каменное двухэтажное здание. Старое, полуразвалившееся. Окна заколочены крест-накрест, кое-где доски оторваны. Стекла, однако ж, целы.

Корзунов описал дугу, остановился.

— Памятник архитектуры девятнадцатого века. Барский дом Тургеневых. Один из.

— Того самого, Ивана Сергеевича?

— Его матушкии, которую он в «Муму» вывел. Хотели музей-усадьбу сделать, но всё недосуг было. Да и самого писателя здесь не видели. У Тургеневых много усадеб по России разбросано, за матушкой пять тысяч душ было — это, считай, целый район по нашим временам. Эта усадьба по завещанию отошла к воспитаннице