Другой мужчина и другие романы и рассказы - Бернхард Шлинк

– Ну что я могу сказать? На войне стреляют и убивают, так всегда было. Какие тут чувства? Какие уроки? У нас шла война, поэтому я стрелял и убивал. Теперь ты доволен?

– Разве первым убитым тобой человеком не была женщина, не пожелавшая отдать тебе свою машину? При налете на банк, после которого тебе пришлось спасаться бегством?

Йорг кивнул:

– Она вцепилась в свою дурацкую машину так, словно это бог знает какое сокровище. Я был бы и рад не стрелять, но никак нельзя было без этого обойтись. И не вздумай талдычить мне о том, что эта женщина со мной не воевала и я воевал не с ней! Тебе не хуже моего известно, что на войне умирают не только солдаты.

– Двусторонние потери?

– К чему такая ирония? Скажи мне, что мы ошиблись с этой войной, – мы неправильно оценили положение. Но войну мы вели и воевали так, как полагается воевать. Как еще нам было поступать?

Карин печально посмотрела на Йорга:

– Ты не жалеешь?

– Не жалею ли? – Йорг пожал плечами. – Разумеется жалею, что мы взялись осуществлять проект, из которого ничего не вышло. Мог ли из него получиться толк, я не знаю.

– Я о жертвах. Тебе жаль этих жертв?

Йорг снова пожал плечами:

– Жаль? Иногда я думаю о них, о Хольгере, и Ульрихе, и Ульрике, и Гудрун, и Андреасе, и… В общем, обо всех, кто участвовал в борьбе и умер. Да, иногда я думаю о той женщине, которая не могла расстаться со своей машиной, и о полицейском, который хотел меня арестовать, и о важных шишках, которые отстаивали интересы этого государства и умерли за него. Мне жаль, что мир не такое место, где не… не такое место, где… То есть я, конечно, согласен, что лучше бы никому не приходилось сражаться и умирать, но, к сожалению, мир не таков!

– Ах, это мир виноват! Понятно. И отчего этот глупый мир не хочет быть таким, как надо? – Ульрих захохотал. – Лапочка ты моя!

– Да брось ты свою дешевую иронию! Ты не имеешь понятия, о чем говорит Йорг. Тебя когда-нибудь избивали полицейские? Они бросали тебя в бетонном бункере, связанного по рукам и ногам, чтобы ты двое суток валялся в собственной моче и дерьме? Тебе впихивали насильно еду в дыхательное горло и в бронхи до тех пор, пока у тебя не отказывали легкие? Тебя лишали сна ночь за ночью в течение нескольких лет? А затем держали годами в звуконепроницаемой камере? – Марко нападал на Ульриха, надвигаясь на него через стол. – Это действительно была война, она не выдумка Йорга! Тогда и ты это понимал, все это понимали. Сколько левых я встречал, которые рассказывали мне, что сами тогда были на грани перехода к вооруженной борьбе. Они эту грань не перешли, предоставив другим вместо себя вести борьбу и терпеть поражение – так сказать, в качестве своих полномочных представителей. Я еще могу понять, когда кто-то боится борьбы и держится в стороне. Но когда ты делаешь вид, будто никакой войны никогда не было, я просто не нахожу слов.

– А наговорил не так уж и мало. У меня не было на войне представителей. Никто от моего имени не расстреливал женщин, не желавших расставаться со своими машинами, или водителей, которые возили генеральных директоров. А у вас? – Ульрих оглядел сидевших за столом.

Карин задумчиво покачала головой. Она по-прежнему продолжала смотреть на Йорга печальным взглядом. Ей не хотелось верить в то, что она услышала. В то же время она уже старательно обдумывала, как примирить то, что сказал Марко, и то, что сказал Ульрих.

– Нет, Ульрих, я тоже никого не заставляла идти и убивать кого-то от моего имени. Однако все мы верили, что, если хотим жить по-честному, нам нужно отказаться от буржуазной жизни. И…

– Какая чушь! – презрительно фыркнул Андреас. – Если тебе не нравится общество, можно стать пасечником в Провансе или пасти овец на Гебридах. Это еще не повод убивать людей.

Карин не сдавалась:

– Много ли нашлось бы таких, кто осмелился бы уйти от общества или попытаться его изменить, если бы в качестве альтернативы не возникала возможность вооруженной борьбы? Те, кто участвовал в ней, не были нашими представителями. Но она расширила пространство, в котором мы могли действовать. В то же время тот, кто в ходе этой борьбы убивал людей, переступил черту, которую нельзя было переступать. Мы не должны убивать. А то, как об этом говоришь ты, Йорг… Неужели тюрьма делает человека таким? Таким холодным? Таким очерствелым? Я уверена, что в душе ты не такой, каким хочешь казаться.

Йорг несколько раз пытался что-то сказать, но так и не собрался с духом, чтобы ответить. Карин, казалось, тоже не хотела ничего добавлять, не выражали такого желания Ульрих, Марко и Андреас. Но в ту минуту, когда все с облегчением занялись другим и за столом соседи стали обращаться друг к другу с просьбой передать булочки или джем и уже затеялся разговор о погоде и планах на предстоящий день, Йорг вдруг произнес:

– Я хочу кое-что спросить у Хеннера, с вашего разрешения.

Хеннер с улыбкой обернулся к Йоргу:

– Откуда такие церемонии?

– Кому-нибудь подлить кофе? – Кристиана поднялась с места и остановилась за спиной Хеннера.

– Что ощущает человек, который сначала упек меня в тюрьму, а потом пришел отмечать со мной мое освобождение?

– О чем это ты?

– Ведь это же ты рассказал полицейским, что у меня есть хижина в Оденвальде. Им оставалось только дождаться, когда я туда…

– Ой!

Кристиана опрокинула кофейник, и горячий кофе вылился Хеннеру на брюки и башмаки. Хеннер вскочил, схватил салфетку и кинулся вытирать пятна.

– Пойдем-ка! – Хеннер еще медлил, но Маргарета взяла его за руку и утянула за собой в сторону кухни.

По дороге она передумала и потащила его в сторону садового домика. Хеннер начал было протестовать, но она только покачала головой и увлекла его за собой.

– Что ты делаешь?

– Сейчас объясню.

– Неужели обязательно надо…

– Да, обязательно.

4

Дойдя до садового домика, Маргарета отпустила руку Хеннера.

– И что дальше?

– Ты снимешь свои брюки и наденешь мои. Затем мы постираем твои брюки и повесим их сушиться.

Хеннер с сомнением взглянул на свои и на ее бедра. Маргарета засмеялась:

– Ну да, они будут тебе широковаты, но не так уж намного. Женщины всегда выглядят толще, чем они есть на самом деле.

Он вошел