Девушка по имени Йоханан Гелт - Алекс Тарн

да-да, имеет перед собой пример левой, прогрессивной, и потому высока вероятность, что с течением времени она революционно сместится влево, в лагерь правильных грудей. Можем ли мы лишать ее этого шанса? Нет и еще раз нет!

Девица сглотнула и изумленно уставилась на меня. Наверно, примерно такими же глазами смотрела бы древняя богиня плодородия на пустые койки нынешних европейских роддомов.

– Праваягрудь? – наконец вымолвила Леваягрудьсемнадцать. – А какой номер?

– Просто «Правая»! – отрезала я. – Во-первых, ясно, что это грудь. Больше ничего правого и в то же время чисто женского все равно нет, так что путаницы не предвидится. Во-вторых, номер тоже ни к чему, ведь я пока одна такая правогрудая. Разве нет?

Юная инструкторша подумала-подумала и неуверенно кивнула.

Свое пребывание в фиолетовом феминистском крыле анархистского сквота я определенно начала с правой ноги… – вернее, с правой груди. Возможно, это было ошибкой. Насколько я выяснила из предварительного беглого знакомства с предметом, анархисты в принципе не признавали никаких иерархий, настаивая на максимально плоской организации. Ну а плоскость, как известно из школьного курса геометрии, не подразумевает каких-либо всплесков и вертикалей. Если менять имена, то всем – причем только в пределах заранее определенного, крайне ограниченного выбора. Если грудь, то непременно левая, и снова – в обязательном порядке. Индивидуальные различия допускались разве что в порядковом номере, но как раз номера начисто лишены индивидуаль-ности…

В этом смысле стихийный бунт против рекомендованного картонного тэга «Леваягрудьвосемнадцать» грозил обернуться дурными последствиями. Меня вполне могли выкинуть из сквота уже на старте моей анархистской карьеры. С другой стороны, я забралась в этот сумасшедший муравейник не для того, чтобы общаться с малолетними инструкторшами из второго-третьего десятка. Дорога к Дядюшке Со и его бабкам вела через установление контакта с первыми номерами; оставалось надеяться, что моя из ряда вон выходящая самостоятельность поможет привлечь их царственное внимание.

Леваягрудьсемнадцать отвела меня в комнату с шестью кроватями, где мы не застали ни одной груди или вагины.

– Вот, – сказала она, – будешь спать здесь. Кроме тебя, здесь еще три камрадки. Сейчас они на тренировке.

– Что тренируем? – рассеянно осведомилась я.

– Уличный бой, – ответила инструкторша и сделала шаг назад, как будто намереваясь зафитилить мне ногой по уху. – Ты устраивайся, а мне… надо… надо… в общем, пока!

Она махнула рукой и убежала – не иначе как докладывать высокому начальству о залетевшей сюда странной птице. Ох, выгонят… как пить дать выгонят… Я подошла к окну и позвонила Мики. Его голос всегда действует на меня успокаивающе.

– Привет, милый. Я долетела, все в порядке.

– Ну и умница, – сказал он. – У нас с Малышом тоже. Хотя мы по тебе уже скучаем.

– Слушай, Мики. У меня странный вопрос. Тебе какая моя грудь больше нравится?

– Гм… – он помолчал, прежде чем ответить. – А у тебя их что – несколько?

– Ну-у, вообще-то две: левая и правая.

– Гм… – он снова помолчал. – Честно говоря, я их особо не разделяю. Какая под руку попадется, та и хороша. А что?

– Да так, к слову пришлось.

– Ну, если к слову…

Я представила себе его озадаченную физиономию и расхохоталась.

– Ладно, милый, не бери в голову. Расскажи, что у тебя новенького.

– У меня-то?.. – Мики помялся. – Да вот, проверил кое-где кое-что. И, знаешь, работы хоть отбавляй. Нашей с тобой старой доброй работы. Тебе понравится. Возвращайся скорей, будет чем заняться.

Я вздохнула. Вот, пожалуйста: стоит на день оставить человека без присмотра, как он тут же берется за старое. Кошка из дома – мышки в пляс…

– Милый, пожалуйста, – сказала я по возможности мягко, поскольку давить женским авторитетом в таких случаях смерти подобно. – Обещай, что не начнешь ничего, пока я не вернусь. Очень тебя прошу. Обещаешь?

– Обещаю, обещаю… – неохотно проскрипел он. – Ты там еще долго?

– Я только приехала. Дай осмотреться.

– Понятно. Левая.

– Что? – удивилась я. – О чем ты?

– Левая нравится больше.

До меня наконец дошло: он все еще думает о груди. Нехорошо с моей стороны – вот так, на пустом месте, заводить человека. Мне-то ничего, а ему потом горячих мыслей на целый день.

– Ага, ясно, – сказала я. – Что ж, из тебя вышла бы прекрасная анархо-феминистка.

– В каком смысле?

– Секундочку… – я вдруг почувствовала, что на меня смотрят, и обернулась. – Извини, мне надо идти. Бай, позвоню позже.

В дверях, прислонившись к косяку, стояла сухопарая высокая тетка лет пятидесяти. Комплекцией она напоминала бейсбольную биту, если установить ее толстым концом вниз: гладкое, без сучков и задоринок, тело и маленькая, коротко стриженная головка – незначительным утолщением на верхнем конце. Интересно, как долго она здесь и много ли услышала? Впрочем, мы с Мики говорили на иврите…

Встретив мой взгляд, Бита едва заметно кивнула.

– Привет, камрадка. Так значит, это ты Правая… С кем говоришь? С мужем?

Английский, слава тебе, Господи. Вот был бы номер, если бы она тоже оказалась бывшей израильтянкой, как давеча Захава. Я почувствовала ловушку и состроила гримасу отвращения:

– У меня нет того, что ты сказала. И вообще, у нас в Палестине эти существа называются «безвагинопартнерами».

Бита снова кивнула – теперь одобрительно.

– У нас тоже. Институт брака – средство подавления свободы женщин диктатурой патриархального капитализма.

Оторвавшись от косяка, она сделала несколько шагов и села на кровать. Для этого ей пришлось переломиться в двух местах, и я почти удивилась, не услышав деревянного треска. Не иначе как здешние биты изготавливали из особо эластичных досок.

– «Женщин»… – повторила я. – Должна заметить, что в Сиэтле камрадки не используют и это слово. Там говорят «вагинетки».

– Так это в Сиэтле… – пренебрежительно отмахнулась Бита. – Американки, что с них возьмешь. Они всегда предпочитали болтовню и войну со словами. Не «женщина», а «вагинетка», не «гинеколог», а «вагиновожатый», не «муж», а «безвагинопартнер», не «словарь»…

– …а «словейка», – подхватила я. – Да-да, ты права. А здесь что, иначе?

– Абсолютно! – протрещала Бита. – Здесь на первом месте дела. Анархо-феминистки выходят на улицы сражаться, а не просто размахивать плакатами. В нужный момент древки наших флагов превращаются в бейсбольные биты.

– По тебе это хорошо видно, – не удержалась я.

– В каком смысле?

– Решительность, энергия, убежденность…

Она самодовольно кивнула:

– Не то чтоб мы вовсе не придавали значения словам. Некоторые из них самим своим существованием закрепляют порабощение женщин. К примеру, «брак», «муж», «мент», «министр», «президент», «правительство», «государство»… Наша задача – уничтожить то, что составляет содержание этих слов, после чего они отомрут сами собой. В таком порядке, а не наоборот.

Я восторженно захлопала в ладоши:

– Вот это по мне! Американки действительно слишком много болтают! Мы в Палестине предпочитаем стрелять! В солдат, в ментов, в оккупантов!

Новый одобрительный кивок был мне наградой за эту тираду.

– И все же, все же… – солидно молвила Бита, накренив вперед голову-рукоятку, – Выбранное тобой имя не слишком подходит этому месту. Камрадки могут истолковать его нежелательным образом. Правая… гм… сама по-нимаешь…

– Разве женщина должна стыдиться своей правой груди? – начала было я, но она остановила меня, высоко воздев сухую щепку указательного пальца.

– Знаешь ли ты, кто такие амазонки?

Мне показалось уместным глуповато похлопать глазами.

– Вообще-то слышала кое-что. На языке оккупантов это слово звучит не совсем прилично. «Има зона» – что-то вроде «мать ее – шлюха». Откровенно говоря, меня так дразнили на улице: «има-зонка», так что воспоминания не слишком приятные.

– Ерунда! – отмахнулась Бита. – Язык оккупантов не в счет. Амазонки сражались с патриархальным рабством, феодализмом и капитализмом! Сражались и побеждали! Но для этого им приходилось стрелять из лука. А чтобы стрелять, надо натянуть тетиву. А как ее натянешь, если тебе мешает правая грудь? И тогда храбрые амазонки стали отрезать себе правые груди! Потому что победа важнее! Ты согласна?

Я потрясенно молчала. Невзирая на то, что Мики больше любил мою левую грудь, он мог сильно расстроиться, если бы его жена вернулась домой без правой.

– Ты предлагаешь мне отрезать…

– Пока нет, – Бита отрицательно помотала рукояткой. – Мы ведь не стреляем из лука. Вот если бы стреляли…

– Да-да, вот если бы стреляли… – со вздохом облегчения проговорила я.

– Но кое-что надо бы отрезать, – зловеще усмехнулась она.

Мое сердце вновь упало в пятки – пока еще в обе.

– Отрезать? Но что? Ухо? Руку? Ногу? Ягодицу?

– Имя! – возгласила Бита. – Тебе придется отрезать твое чересчур правое имя. Наверно, Леваягрудьсемнадцать плохо объяснила тебе ситуацию. На первый раз девочку можно простить: она примкнула к нам