Сорочья Похлебка - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Когда исключенные бурсаки вышли за ворота училища, они остановились в раздумье, куда им идти. Раньше об этом как-то никто не подумал.

— Валяй к Порше, — храбро проговорил Патрон, побрякивая медными деньгами, которыми уволенных снабдила бурса на прощанье.

Порша «держал» знаменитый кабак «Малинник». Бурса частенько обращалась к нему по части запретного плода и теперь весело направила свои стопы под гостеприимную кровлю «Малинника».

— А… господам кутейникам, сорок одно с кисточкой! — издали приветствовал Порша бурсу.

— Мы к тебе, Порша… Давай полштофа…

— Н-но?

— Верно!

— Разве здесь пить будете?

— Здесь.

— А начальство будет за это смотреть, откуда у вашего брата ноги растут?..

— Нет, теперь, брат, уже шабаш… все равно.

— Н-но?! — недоверчиво протянул Порша.

— Верно… Нам теперь наплевать на Сорочью Похлебку. Мы теперь вольные казаки, Порша.

— Та-ак… вольные. А чего вы, вольные казаки, жевать-то будете? Рукомесла-то за вам никакого нет…

— Ну, наливай, будет разговаривать-то! — командовал Патрон. Порша опытной рукой разлил водку по стаканам и улыбающимся взглядом еще раз окинул оборванную троицу. От-лукавого несколько времени не решался выпить своего стакана, вытягивал шею и ежил худыми плечами.

— Первая колом… — говорил Патрон, молодцевато выпивая свою порцию. — У меня покойный отец, бывало, нальет полштоф водки в деревянную чашку, накрошит хлеба да ложкой и хлебает… Ей-богу!..

Через полчаса бурса захмелела и долго горланила песни. От-лукавого и Дышло сидели обнявшись в углу и во все горло пели известную бурсацкую песню:

Ах, жестокая фортуна,

Коль мя тяжко обманула…

Патрон вылезал из кожи, стараясь выдержать басовую партию, но скоро охрип и, пошатываясь, подошел к стойке. Он несколько времени смотрел на Поршу мутным, остановившимся взглядом, потом улыбнулся самодовольно-растерянной улыбкой и проговорил коснеющим языком:

— Порша… а мы… тово…

— Чего?

— Говорят тебе… ябедника убили… Ве-ерно!.. Ей-богу! Подняли его на воздуси… тррах!.. Он о койку… ябедник-то. Ну, и того — помре… А нас… по шеям… Только, брат, не всех… Епископа помнишь?.. Атрахмана?.. Ну, они остались… потому, Сорочья Похлебка глупее еще тебя… Да-а…

— Ах вы, еретики этакие, — ругался Порша. — Да разве можно человека убивать?

— Мы не человека, Порша, а ябедника убили… Нас, брат, еще не так колотили!.. Ничего… А Сорочья Похлебка… вот мы ей теперь п-пок-ка-жем… да! Эх, жаль, Шлифеички с нами нет, лихую бы штуку придумали… А я, брат, в дьякона хотел, сырые яйца целый год пил…

Поздно вечером три темные фигуры, пошатываясь, подходили к училищу. Они обошли его кругом и перелезли через стену со стороны инспекторского садика внутрь двора. Через четверть часа три окна разлетелись вдребезги, а бурса улепетнула через стену, счастливая своей местью Сорочьей Похлебке.

* * *

Повесть Д. Н. Мамина-Сибиряка «Сорочья Похлебка» сохранилась в автографе и в беловой копии с правкой автора.

Эта повесть посвящена жизни средней духовной школы, или «бурсы», как часто называли прежде. Тема бурсацкого воспитания в истории русской литературы занимала немалое место. Интерес к ней в основном более связан с появлением разночинцев в нашем революционном освободительном движении, из которых многие прошли школу «бурсы». Одним из самых значительных произведений о духовной школе были «Очерки бурсы» Помяловского, написанные в 1858–1903 гг. и вызвавшие за собой ряд рассказов о быте и характере бурсаков.

Тема бурсацкого воспитания горячо волновала Мамина-Сибиряка, который, как и Помяловский, сам прошел эту тяжелую жизненную школу. Он видел, как система зубрежки и убийственная атмосфера жестокого бурсацкого сообщества опустошают человека, делают его тупым, злобным, лишенным гуманности. Он работает над этой темой в конце 70-х — начале 80-х годов. Им была задумана своеобразная трехчастная книга «Очерков современной бурсы». В архиве писателя сохранились отдельные части общего большого замысла в рукописях «Семья и школа», «Отрезанный ломоть», «Худородные» и др. Эти очерки носят автобиографический характер и написаны, по всей вероятности, в 1878–1880 гг.

В начале 80-х годов писатель хотел выступить с публицистической статьей о бурсе и набросал ее конспект. Он писал:

«Я понимаю, что слишком смело касаюсь громадной исторической язвы нашей русской жизни… В подкрепление своих выводов и заключений я не придумываю актов, не насилую свою фантазию и не ввожу в заблуждение читателя, а только исчерпываю из моей памяти все то, что испытал сам, видел и слышал».

Так был подчеркнут трезвый реализм очерков на тему, которая была актуальной и в 80-е годы, ибо бурса была жива, как были живы и породившие ее социальные условия, против которых выступал писатель-демократ.

Следующий этап работы Мамина-Сибиряка над материалом привел его к созданию уже не автобиографического произведения, а сюжетного, публикуемого нами. В автографе повесть, написанная, по всей вероятности, в 1881 году, названа «Мученики науки», хотя тут же имеется и зачеркнутый заголовок «Сорочья Похлебка». В беловой рукописи она названа по прозвищу главного героя «Фунтик». Однако Мамин-Сибиряк пытался продолжить работу позднее, уже в 1888 году, и написал большое введение, рисующее предысторию Фунтика. Эти черновые наброски снова возвращают нас к снятому прежде заглавию «Сорочья Похлебка». Как позднейшее по времени, оно и оставлено нами в публикации.

В конце 90-х годов писатель еще раз возвратился, к материалам своих школьных лет и опубликовал очерки «Из далекого прошлого». При этом он не перерабатывал уже имевшиеся рукописи, которые после его отъезда с Урала в Петербург в 1891 г. остались в Екатеринбурге, а писал все заново. Автобиографический характер материала определил ряд совпадений с фактической стороны новых очерков и написанных ранее. Но изменения в мировоззрении Мамина-Сибиряка после 1895 г. определили общее смягчение тона, исключение ряда критических деталей, приглушенность прежнего страстного протеста против несовершенства и уродства русской, жизни.

Именно этот страстный протест и обнаженно правдивое воспроизведение одной, из сторон жизни, сметенной теперь в прошлое империи помещиков и буржуазии, делают публикуемое произведение интересным документом эпохи.

«Сорочья Похлебка» не могла быть напечатана в 80-е годы. Эпоха беспощадной реакции исключала эту возможность. Ведь в ней речь шла об учебном заведении, готовящем «пастырей божьих», тех, кто должен был в общей Системе угнетения и рабства внушать «пастве» мысли о долготерпении, всепрощении, любви и проповедью воздержания, смирения, братских чувств отвлекать народ от гневных мыслей о несправедливости общественного устройства, от активной борьбы против порабощения, произвола, угнетения. А они, эти будущие пастыри, были показаны, как не имеющие никаких убеждений, цинически относящиеся к религии, истязатели, насмешники, развратники и пьяницы. Что говорить, — приговор был сильным и непримиримым, и тем более, что для писателя была ясна связь порядков, царящих в духовной школе, с порядками того общества, где человек человеку — волк.

Написанная в