Сорочья Похлебка - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

— Да кто это? — спросил он, протирая глаза.

— Фунтик…

Сидор разом опомнился, по-солдатски сделал налево кругом и быстро полетел с докладом к инспектору, который еще спал.

— Убили, ваше благородие!.. — растерянно проговорил Сидор, когда инспектор вышел в переднюю в расшитом шелками халате.

— Кого убили? Кто убил?

— Не знаю… убили.

— Дурак! Да где убили?

— В спальне первого класса…

— Когда?

— Не знаю… Надо полагать, ночью. Я ничего не слыхал… Инспектор быстро надел подрясник и сапоги и без шляпы побежал через двор в училище. Всю бурсу известие об убийстве уже облетело, как молния.

Инспектор приложил ухо к груди Фунтика. Жизнь еще теплилась в этом разбитом маленьком теле, хотя дыхание едва было заметно. Сидор был немедленно отправлен в инспекторский флигель за гомеопатической аптечкой, а Фунтика в это время перенесли в нижний этаж, в угловую комнату, которая официально была известна под именем больницы. Больного раздели и сейчас же осторожно натерли арникой; он на секунду открыл отяжелевшие веки и опять впал в прежнее состояние.

— Он жив, — проговорил инспектор, отсылая сторожей. — Вероятно, упал с лестницы… Грудь, кажется, разбита.

Холодные вспрыскивания и нашатырный спирт заставили Фунтика очнуться. В этот момент в больницу торопливо входил отец Мелетий.

— Вот, полюбуйтесь… — жестко заметил инспектор, смерив отца Мелетия нахальным, торжествующим взглядом; он давно уже успел сообразить всю выгодность своей позиции, то есть, что бурса теперь окончательно была в его руках, а вместе с ней и отец Мелетий.

— Что с ним такое? — торопливо спрашивал отец Мелетий, наклоняясь над Фунтиком.

— Бурсаки избили… Посмотрите на грудь.

Отец Мелетий осторожно раскрыл ворот рубашки больного и даже отступился: во всю ширину груди Фунтика шла синяя полоса с багровым подтеком. Смотритель причмокнул губами и несколько раз потер рукой вспотевший лоб.

— Если бы мы исключили их, этого не было бы, — продолжал инспектор. — Я предупреждал вас, а теперь дело уголовством пахнет.

— Да ведь он жив?

— Дня два, вероятно, протянет…

— А не знаете, кто его избил так?

— Нет… Видите, в каком он положении. Впрочем, может быть, очнется, тогда можно будет спросить.

Холодная примочка к голове и несколько вспрыскиваний, действительно, заставили Фунтика очнуться. Ребенок безучастно посмотрел кругом мутными глазами и попросил пить.

— Что у тебя болит? — спрашивал отец Мелетий, наклонясь к больному.

Фунтик не понимал вопроса и смотрел на отца Мелетия остановившимся взглядом. Потом он как-то вздрогнул всем маленьким телом и тихо застонал.

— Тебя били бурсаки? — спрашивал инспектор.

Фунтик испуганно оглянулся кругом и отрицательно покачал головой.

— Нет… — едва слышно вылетело из его разбитой груди. — Упал… с лестницы…

Инспектор улыбнулся и проговорил:

— Видите, он боится сказать правду…

Отец Мелетий ничего не ответил, а только покачал головой. Положение выходило очень некрасиво. Конечно, инспектор донесет о всем случившемся владыке, а там заварится такая каша, что и жизни будешь не рад. Однако, хотя инспектор и торжествовал над несчастным отцом Мелетием, но не рассказал ему, как он приглашал к себе Фунтика по вечерам.

VIII

Неожиданная болезнь Фунтика для училищного начальства явилась божеским наказанием, хотя о ней из чувства самосохранения старались не говорить никому. Даже доктора не пригласили. Инспекторские крупинки были дешевле и удобнее. Все дело могло кончиться домашним образом. Инспектор слишком понадеялся в первую минуту на подвернувшийся случай подставить ножку отцу Мелетию. Фунтик несколько раз приходил в сознание и каждый раз повторял, что он сам упал с лестницы и ушибся. Таким образом, в руках инспектора не было главной нити. Произведенное строжайшее следствие ни к чему не повело, потому что вся бурса заперлась, как один человек.

— Очень может быть, что он упал с лестницы, — повторял несколько раз отец Мелетий.

— Предположим, что упал, — соглашался инспектор. — Но каким образом он добрался с разбитой грудью до своей койки?

— Очень просто: сгоряча даже смертельных ран люди не чувствуют… В «Епархиальных ведомостях» напечатан был один такой случай с солдатом, которому оторвало ядром ногу, а он подумал, что оступился в яму.

— Все это сказки, отец Мелетий. Уж поверьте мне, что это дело бурсаков. Я знаю их хорошо и насквозь вижу…

— Если вы так хорошо их знаете, отчего же вы не предупредили этого случая?

— Я предупреждал вас…

— Да ведь вы с пустяками все приставали… Из-за табаку хотели исключать учеников, а это совсем другое дело.

— Одно с другим вяжется, и я всего знать не могу. Я не бог… Это дело необходимо скорее доложить владыке, пусть он рассудит нас. Необходимо очистить училище от плевелов, отец Мелетий.

— Знаю, знаю… Много раз слыхал, — задумчиво говорил смотритель. — Вот меня не будет, тогда очищайте… Хоть всех гоните. Только сиротские слезы вам не пойдут впрок, отец Павел.

Отец Мелетий очень хорошо понимал всю ложность той системы, которая практиковалась в преобразованных духовных училищах, из которых гнали учеников на все четыре стороны сотнями. Этой мерой хотели поднять нравственный и умственный уровень духовно-учебных заведений и в то же время оставляли внутреннюю жизнь бурсы и бурсацкую науку нетронутыми. Бурсацкая закваска оставалась и только меняла форму. Отец Мелетий понимал, что это гонение на бурсу не приносило никому пользы, а губило многих. Все-таки, как ни плоха была бурса, а из нее выходили люди, очень небольшой процент, но все-таки выходили. Новая система лишала сирот духовного звания разом двух прав — права на воспитание и права на образование. Отец Мелетий никак не мог помириться с такой несправедливостью, которая являлась следствием какой-нибудь детской шалости; он предпочитал старую систему, которая, несмотря на всю видимую грубость и даже жестокость, была неизмеримо гуманнее. Собственно, последняя система, то есть система исключений, упрощала только обязанности начальства и учителей до минимума.

Это неопределенное положение дела скоро разрешилось. К вечеру Фунтику сделалось хуже, и он начал бредить. То, что скрывалось в этой маленькой душе, теперь выплыло наружу и вылилось в бессвязном детском лепете. Смотритель и инспектор были единственными свидетелями этой тяжелой исповеди.

— Я не ябедничал… я не ябедничал! — отчаянно вскрикивал Фунтик, хватаясь ручонками за раму кровати; ему казалось, вероятно, что бурса хочет опять поднимать его «на воздуси».

— Слышите, отец Мелетий? — шептал инспектор. — Его считали за ябедника и колотили… Я все знаю, я вам говорил.

— Дышло… не тронь меня… больно, — умолял Фунтик, обращаясь к отцу Мелетию. — Я не хочу играть в городки… У меня рука болит…

— Посмотрите руку, — говорил инспектор, вынимая из-под одеяла покрытую синяками и глубокими царапинами руку Фунтика. — Места живого нет… Ах, разбойники!..

— Но ведь эта рука, как видите, избита по крайней мере дня три назад, —