Банда из Лейпцига. История одного сопротивления - Иоганнес Хервиг

class="p1">Я рассердился. Но ведь я сам решил пойти на вранье. Совершенно сознательно и по доброй воле. Ну что бы сделали со мной родители? Заперли? Кроме Жозефины, у которой были, судя по всему, весьма веские причины, никто из нашей группы не придумывал никаких историй, чтобы усыпить бдительность взрослых.

Может, я просто трус? Мне вспомнился Пит с его беззубыми ухмылочками и многозначительными улыбками. Уж он-то знал ответ на этот вопрос. Мне нужно было с кем-то поговорить. Срочно.

Я пошел к Генриху. Маловероятно, но все же возможно, что он уже добрался до дома. Дверь отворил его отец. Вид у него был свежее, чем два дня назад.

– А, Харро, – поприветствовал он меня, кивнув. – Что случилось? Где Генрих?

Я откашлялся слегка и поздоровался.

– Да я думал, что, может быть, он дома. Мы ехали разными дорогами, – сказал я и замялся. – Из-за патрулей. Генрих поехал через Тауху.

Отец Генриха потер подбородок.

– Хочешь тут его подождать? – спросил он. Предложение было для меня несколько неожиданным, хотя в глубине души я рассчитывал именно на это.

– Благодарю вас. Если я вам, конечно, не помешаю… – сказал я.

Массивное тело передо мной всколыхнулось от булькающего смеха.

– Проходи уж! И давай без этих церемоний! – Он пошел по узенькому коридору, в котором вполне мог застрять. – Усыновить я тебя все равно не смогу! – бросил он мне через плечо.

Я натужно рассмеялся.

В кухне стояла раскладушка. Над ней, на серой голой стене без обоев, висела фотография в рамке. Я посмотрел на нее украдкой. На фотографии была запечатлена молодая женщина в белом платье и белой широкополой шляпе, с младенцем на руках. Рядом с ней – молодой человек с горделивым взглядом, в черном костюме и тоже с белой шляпой, которую он держал, прижав к животу. Наверняка он снял ее, перед тем как сфотографироваться, и не знал, куда ее деть. У другой стены теснилась разная кухонная мебель, явно самодельная. На столе я увидел сладкий пирог.

– Угощайся, – сказал отец Генриха и показал рукой на буфет.

Вся посуда в нем была разномастной. «Неужели он сам испек этот пирог?» – подумал я, доставая себе из буфета маленькую тарелку, которую извлек из-под стопки больших.

– Это не я пек, – сказал отец Генриха, будто прочитав мои мысли. – Соседи принесли. Я им тут водонагреватель починил.

Я кивнул, сел за стол и откусил кусок пирога. У меня с утра во рту ничего не было. Отец Генриха тоже подсел к столу.

– Кстати, ко мне никто не приходил, – сказал он. – Ты еще беспокоился. Из-за родителей.

О своем беспокойстве я уже давно и думать забыл.

– Все равно спасибо вам, – сказал я. – За поддержку.

– Да ладно, – отмахнулся он. – И кстати, мы с тобой на «ты», забыл? С пятницы. Я не шутил.

Я покачал головой. Ничего я не забыл. Просто это было непривычно. Я не мог вспомнить ни одного взрослого, с кем бы я был на «ты», кроме родственников, конечно.

Я ел свой пирог, сначала быстро, потом медленнее, напряженно думая, о чем бы мне поговорить с Фридрихом. Тот сидел и спокойно листал газету. По временам он отрывался от нее и смотрел на меня с легкой улыбкой.

И вот пирог доеден. Тишина заполнила кухню. От этой тишины мне было как-то неловко. С другой стороны, меня не оставляло ощущение, что Фридриха совершенно не волнует, разговариваю я с ним или нет. Странный человек, но все равно какой-то очень симпатичный.

Звяканье металла, поворот ключа в замке спасли меня. Быстрые шаги по коридору – и на пороге появился Генрих. Он был похож на привидение, вылезшее из болота: разодранная в клочья рубашка, весь обляпан грязью с головы до ног, и куда ни посмотришь – одни сплошные ссадины.

– Ничего себе! – ахнул я.

– А, ты уже тут? – только и сказал Генрих. – Привет, пап!

Фридрих наморщил лоб.

– Что стряслось? – спросил он.

– Да с велосипеда грохнулся, – с ухмылкой ответил Генрих, сверкнув белыми зубами, которые казались просто ослепительными на фоне его грязной физиономии. – Я сейчас. Только переоденусь.

Он сбросил на пол рюкзак, снял башмаки, вымыл лицо и руки. Потом принес из другой комнаты табуретку и сел.

– У вас все нормально прошло? – спросил он.

Я кивнул.

– У вас-то, похоже, нет, – сказал я.

Генрих вздохнул и провел рукой по волосам. Руки у него были влажные, и выглядел он теперь как припомаженный – все прядки склеились. Он опять усмехнулся.

– Мы кое-что упустили из виду, – сказал он. – Кое-что очень важное. Праздник. Городской праздник в Таухе. И впилились в самый его разгар. Как стадо баранов, честное слово. Надо было видеть, как на нас все пялились. Как идиоты. А мы на них, немногим лучше. Причем в основном молодняк. И каждый второй готов лезть в драку. – Генрих потянулся к пирогу. – Я возьму себе кусок, можно?

– Конечно, – ответил Фридрих. – Тебе оставили.

Генрих обошелся без тарелки, без вилки. С набитым ртом он продолжал свой рассказ:

– Мы уже почти проскочили, и тут у нас прямо посреди дороги воздвиглись гитлерюгендовцы. В прямом смысле посреди дороги. И давай орать, руками размахивать – того и гляди сейчас взлетят. Стоять! Стоп! Проверка! Ну и все в таком духе. – Генрих сунул себе в рот довольно большой кусок и на какое-то время примолк. Он жевал. Он глотал. – Надо было, конечно, пустить в ход твою прекрасную записку, – заговорил он снова и кивнул в мою сторону. – Но Пит рассудил иначе. Рванул вперед на полной скорости. Вражины – в стороны, как зайцы. Правда, быстро очухались и нас с Рихардом завалили. Врезались в нас велосипедами на полном ходу. Мало приятного, скажу я вам честно.

– И что потом? – спросил я. Но Генрих опять сунул себе в рот кусок пирога, и мне пришлось набраться терпения.

– Потом? Потом, к счастью, вернулся Пит. – Генрих ухмыльнулся. Белые крошки посыпались мелким снежком на пол. – И тут такое началось!

Да, что ни говори, но Пит, при всех его недостатках, в таких горячих ситуациях настоящее спасение. «Надо бы мне как-нибудь сподобиться и подъехать к нему, чтобы он научил меня парочке таких приемчиков», – подумал я и живо представил себе: вот я молочу кулаками, раздаю зуботычины направо и налево, как Макс Шмелинг[31]. А рядом стоит Жозефина и смотрит на меня восторженными глазами.

Фридрих снова углубился в чтение своей газеты. Никаких расспросов, прямо как у меня дома, и все же это выглядело как-то по-другому. Я не мог уловить, в чем разница, но чувствовал, что между отцом и сыном есть внутренняя