Создатель эха - Ричард Пауэрс

– Роберт? – Голос срывается, и Карин заставляет себя успокоиться. – Хотела бы я себе все лавры присвоить. К сожалению, на такое у меня ума не хватило бы.

– Создать нам проблем у тебя получилось. Добавила сложностей. Лично для меня – большой позор. Пытаюсь свою шкуру спасти теперь. С другой стороны – разнообразие в жизни. Цена понимания, что я для тебя значу.

Карин качает головой.

– Ты это и так всегда понимал. Лучше, чем я сама.

– Послушай, если проект не пройдет в Фэрвью, то мы все равно его реализуем где-нибудь ниже по течению. Думаешь, сможешь остановить строительство? Что развитие просто возьмет и исчезнет? Да кто ты такая? Ты даже не…

– Я – никто, – отвечает Карин.

– Я не это имел в виду. Просто хочу донести: все, что нужно людям, в итоге будет построено. Если не в следующем году…

Настолько очевидная истина, что и возражать не стоит. И в то же время его глаза говорят: «Давай сходим куда-нибудь. Снимем комнату. Всего двадцать минут». Шелковое платье сработало на отлично. Но Карин ничего не чувствует: ни радости, ни воодушевления. Только стоит, как вкопанная, и качает головой.

– Я себя ради тебя стерла.

И не верит, что продолжает стирать. Она смотрит на Роберта, перебирая в голове прошлое.

– Думаешь, что знал меня? Думаешь, что знаешь?

Пару лет усилий – и в следующий раз, когда она пройдет мимо него на улице, ничего внутри не екнет. Карш также стоит, подражая Капгра, ухмыляется ничего не выражающей улыбкой, словно только что подкупил учителя начальной школы гнилым яблоком.

И все же связь между ними крепка, как прежде. Карин разворачивается и уходит по прямой через город. Город, который жутко ненавидит и никогда не сумеет из себя вытравить. В конце квартала из-за спины доносится удивленное:

– Детка? Ты чего, Кролик? Постой! Давай все обсудим.

Кричит беспечно, с пониманием и полной уверенностью, что она вернется. Если не сейчас, то в следующем году в это же время.

За разговором Вебер теряет счет времени. И с каждым ответом, требуемым Марком, теряет все больше уверенности. Отряд разведчиков с севшими фонарями рассеялся по ночному лесу. Всю жизнь он знал, что является лишь импровизированным отрядом. Но только сейчас внутренние затворы распахиваются и знание становится реальным.

Беседа продолжается до того, что теории Марка кажутся вполне правдоподобными, и сам Марк верит, что Вебер осознал масштаб происходящего. Они разговаривают до тех пор, пока капельница не снижает активность синапсов Марка и успокаивает его.

Но он сопротивляется. Одну ладонь прижимает к виску, другая находится под затылком.

– А знаешь, пусть делают со мной, что хотят. Таблетки. Электрошок. Даже операцию, если потребуется. С радостью им дам покопаться внутри, лишь бы все на этот раз правильно сделали. В полуправде больше жить не могу. – Он закрывает глаза и рычит, как загнанный в угол волк. – Ненавижу чувство, будто я все выдумал. Что я какой-то абсолютно выдуманный дебил. Правда, есть одна вещь, которою я не выдумал.

Марк изгибается всем телом, тянется к ящику прикроватной тумбочки и достает записку. Бумажка отказывается разлагаться – ламинирование придало ей стойкости. Марк бросает ее рядом с собой.

– Как бы я хотел, чтобы я ее придумал. Чтобы не было никакого ангела-хранителя. Но он есть. Но что прикажешь делать?

Вебер молчит, ждет, пока препарат подействует и усыпит Марка. Затем, пошатываясь, идет по больничному коридору. Присаживается на минутку в террариуме ожидания, заполненном людьми, которым пообещали высокотехнологичное чудо исцеления. Девушка лет этак двадцати сидит в оранжевом кресле с мягкой обивкой и вслух читает огромную яркую книжку с картинками четырехлетнему ребенку, усаженному на колени.

– Вы когда-нибудь задумывались, как мы появились? – Читает она ласково, успокаивающе. – Мы произошли не от обезьян. И не от морских медуз, нет! Мы возникли, когда Бог решил…

Вебер поднимает глаза – и вот она, стоит перед ним, будто он создал ее одной силой мысли. Сестра в зеленом шелке.

– Навещали его? – спрашивает он, и голос звучит странно.

Карин качает головой.

– Он спит. Без сознания.

Вебер кивает. Без сознания. А ведь состояние с «без» старше сознания на миллиарды лет. Неправильно так его называть.

– С ним все будет хорошо?

В вопросе слышится некий подтекст, который он не может вычленить. Разве с кем-нибудь вообще будет хорошо?

– Ему ничего не угрожает. На данный момент.

Они молчат. Вебер видит, как двигаются сотни маленьких мышц вокруг ее глаз, пока она расшифровывает его взор, даже когда они встречаются взглядами.

– Он пришел к выводу, что, похоже, наполовину является птицей.

Карин медленно и болезненно улыбается.

– Знакомое чувство.

– Считает, что хирурги реанимации подменили…

Его обрывает резкий кивок.

– Старая история, – говорит она. – А учитывая их внешний вид, совсем неудивительно, что он так думает.

Она сошла с ума. Что-то в водопровод попало, видимо.

– Хирургов?

Она морщится, как маленькая девочка, только осознавшая, что слова – это огромная мистификация.

– Нет, птиц.

– Боюсь, я ни разу их не видел.

Карин таращится на него, будто он только что заявил, что ни разу в жизни не испытывал удовольствия. Затем смотрит на часы.

– Поехали – говорит она. – Еще успеем.

Опускаются сумерки, и они устраиваются в поросшей засидке. Сидят на старом брезенте, припасенным ею в багажнике для свиданий. Карин все еще в зеленом шелковом платье Бонни, Вебер – в плаще и с галстуком. Она отвела его к месту, о котором знают только местные: тайная ферма, необитаемая частная собственность. В яме холодно, поле вокруг усеяно прошлогодними бурыми обрубками кукурузных стеблей и ненужным зерном. Сразу за полем тянутся песчаные берега петляющей реки. Начинают собираться птицы. Карин складывает руки перед лицом, словно ребенок, приучающийся молиться. Вебер устремляет взгляд на массу пернатых в сотне метров, затем снова на Карин. И это все? Вот и все мифическое зрелище?

В ответ на его сомнение она улыбается и качает головой. Касается плеча: надо подождать. Жизнь здесь долгая. Дольше, чем думаешь. Дольше, чем можешь представить.

На мгновение он приподнимается в холодные сумерки. Небо темнеет с персикового до гранатово-алого. По свету пробегает рябь: группа журавлей возвращается домой из ниоткуда. Они издают крик – доисторический, слишком громкий и пронзительный для маленького тела. Звук, который он вспоминает еще до того, как слышит.

Вместе с женщиной он припадает к земле. Холод крадется по позвоночнику. Еще одна нить пронизывает неподвижный воздух. И еще одна. Волокна птиц переплетаются и соединяются, ткань расходится и сплетается воедино. Нити тянутся со всех сторон света. Багровое небо расходится черными прожилками. Крылья гнутся и наклоняются под углом, пикируют и взмывают вверх, прежде чем вернуться в медленный циклон. Вскоре небо полнится притоками, птичьей рекой. Зеркальным отражением Платт в облаках. И каждое русло зовет и кличет.

Птицы огромны, размером